Александр Македонский

Как только проходы через высокогорье очистились, Александр тронулся в путь и устремился в Бактрию. Перед войском стояла задача форсировать могучий Гиндукуш. Все до последнего воина считали это самой трудной задачей, которая когда-либо стояла перед полководцем или армией. Что Балканские горы, Тавр или даже Эльбурс против этого громадного «края земли»? «Краем земли» греки сперва считали регион Черного моря, где находился покрытый снегами Кавказ. Полагали, что Гиндукуш — часть Кавказа, и гордились тем, что наконец-то преодолеют его. Волна романтического воодушевления, вызванная безмерностью испытаний и достижений, снова охватила войско. Открывались области, которые до сих пор казались мифическими, и воины ощущали себя творящими миф. Поэтому, когда натолкнулись на огромную пещеру, то решили, что именно здесь страдал Прометей, нашлись даже цепи и гнездо орла-мучителя [204]. Македонянам казалось, что до них только Геракл добирался сюда, чтобы освободить страдальца. Разве после этого не должен был Александр предстать перед войском новым Гераклом? Царь, надо думать, приветствовал эти окрыляющие фантазии и одобрял их, тем более что они, по существу, отвечали его собственным мыслям и чувствам. Но понимал ли Александр, что сам он больше (хотя бы и без пещеры с орлом) похож на бунтовщика Прометея?

В такие высокие минуты царь и армия были единодушны. Но то, что Александру было присуще всегда, ибо он сам был воплощением невероятного, к его людям приходило только в минуты вдохновения. Им нужен был могучий прилив новых чувств, чтобы заглушить тихую мелодию тоски по родине и печальные стоны от каждодневных лишений.

Овладевать сердцами простых воинов — это не могло не удаваться победному гению Александра. Единения с ними, невзирая на некоторые огорчения, царь достигал снова и снова, пока спустя много лет не порвались между ними последние узы. Как же обстояло дело с другими людьми, привыкшими думать самостоятельно, которые имели собственное мнение и умели выносить свое собственное суждение? Как удавалось достичь согласия при выборе задач и целей в кругу тех, кто стоял у власти?..

В начале книги мы уже говорили о Македонском царстве и обращали внимание на то, что власть в нем в большей степени, чем монарху, принадлежала знати. Монарха считали первым среди равных, которого по существу ничто не отличало от других землевладельцев. При Филиппе все было именно так. Будучи гегемоном эллинов, в Македонии он оставался патриархальным царем, чистокровным македонянином.

Говоря об Александре, мы должны признать, что с самого начала его воспринимали как чужака. Правда, со временем у Александра завязались весьма тесные узы со знатью, особенно со сверстниками, но после Исса пути разошлись. Сперва еще можно было надеяться, что они сойдутся, но теперь, после смерти Дария, стало очевидно, что путь Александра идет в совершенно ином направлении, чем если бы он следовал национальной традиции, которую так укреплял Филипп. Прошло всего шесть лет после его смерти, а Парменион все чаще предупреждал о надвигающихся переменах. Между тем — и это знали все, кому властелин открывался изо дня в день — на деле Александр стоял от македонской идеи даже дальше, чем можно было судить по его недавним мероприятиям. Несомненно, это была только прелюдия.

Всякий, кто не был готов бросить борт все традиционные воззрения общества, почувствовал в логике нового политического курса угрозу жизненным интересам нации, равнодушие к ее высшим ценностям. Основой новых оценок должна была стать не македонская, а сверхнациональная, по существу имперская идея. На мир не собирались смотреть из маленькой Македонии, напротив, на маленькую Македонию хотели смотреть с мировой точки зрения. Царю приходилось отходить и от своего народа, и от родины. Династическому принципу и тому предстояло подвергнуться переменам. Впредь следовало подчиняться не македонскому царю, сотоварищу-рыцарю, а владыке, деспотичному даже в изъявлениях своей милости. Назначение македонян управляющими в Персии только внешне могло показаться поощрением, на деле же оно низводило македонян до уровня покорных подданных. Не только побежденные, но и победители были лишены теперь свободы.

Примерно так думали недовольные. Но что их особенно пугало — это тот энтузиазм, с которым Александр стремился к своим новым целям. Он будто не замечал, как при этом разрушается старое, действуя так, словно прошлое лишено всякой ценности. И это был не трезвый расчет, основанный на необходимости, а увлечение, страстная любовь к стихии. Не Македония, а мир, не национальная узость, а всечеловеческая широта, не Македонское царство, а безусловная самодержавность составляли основополагающую стихию Александра.

Более проницательные недруги понимали, что царь не мог действовать иначе: его вынуждала поступать так внутренняя таинственная сила, так как его мировоззрение по природепротивостоит всему традиционному и примирить их невозможно. Только Парменион, как ментор и старший, умудренный годами, нашел в себе силы возражать и противиться. Более слабым и юным было бессмысленно заступаться за почитаемые ими святыни, ибо при любой попытке огненный дух Александра мог их испепелить. Трудно переубедить царя, но еще труднее повлиять на творческий дух. В Александре соединилось и то и другое. Его страстная убежденность и яркое пламя души не терпели узких национальных шор, запрещали любую существенную критику и подавляли всякую дискуссию о правильности нового курса. Признавалась критика только отдельных мелочей. Так образовался фронт молчания, тайного ожесточения, являющийся одновременно питательной средой для самых черных планов заговорщиков.

Александр знал об этом, и пассивное сопротивление было для него всего мучительнее. Он не собирался терять македонян, и если не мог уже целиком принадлежать им, то во всяком случае хотел, чтобы они принадлежали ему. Но прежде всего он пытался увлечь мировыми замыслами своих помощников и товарищей. За их души Александр и боролся во время вечерних пирушек, употребляя все свое колдовское обаяние, сердечные слова, богатые подарки, а иногда и грубую силу. Сначала он еще сдерживал себя, чтобы не оскорбить чувства македонян внезапным переходом к грубости. Поэтому он добивался только самого необходимого, делая это осторожно и часто прибегая к компромиссам. Так, он облачался в новую царскую одежду только при общении с людьми Востока или дома, а потом стал надевать и при всем народе [205].

Прежде всего понадобилось удалить из лагеря Пармениона. Это, видимо, было решено уже после Гавгамел. Старика оставили в Экбатанах на довольно высоком посту; это было еще не полное унижение, но и не слишком почетно. Часть его гарнизона была вскоре отозвана в действующую армию, так что поход против кадусийцев не состоялся. Все происходило так, словно старые недоразумения не были забыты и мрачная тень закрывает солнце согласия в идущем на восток войске. Парменион все еще был жив, а следовательно, был жив и Филипп. Оба они мешали планам Александра, а также его желанию обрести любовь и понимание соратников и свиты. Именно в них обоих, а не в варварах царь видел подлинных врагов своей всемирной цели. Они не уступали, тогда он решил освободиться от них и от наиболее упрямых из их сторонников насилием.

Таким образом, не только два мировоззрения, но и две угрозы противостояли друг другу. Конфликт напоминал тот, который позже возник между Цезарем и фанатиками исконной римской идеи. Только более гуманный дух Цезаря не позволял ему прибегнуть к насилию, что и дало возможность его недругам нанести удар. Иначе обстояло дело с Александром. На его предков не раз уже совершались покушения. Распри в собственной семье, вражда со стороны то одной, то другой аристократической клики, личная «месть» некоторых магнатов — все это способствовало возникновению актов насилия, которые можно было предотвратить только тем же насилием. Это было вполне по-балкански и отвечало варварскому характеру македонян. Александр и здесь превзошел всех предшественников. Возможно, он боялся только скрытых врагов. Выше мы уже рассказывали, как он перед отправлением в поход истребил почти все царское семейство, чтобы не оставлять на родине претендента на власть. Конечно, сугубо деспотическая свирепость была ему чужда. Все его существо скорее тянулось к любви, если только он встречал любовь и понимание. Но все, что казалось Александру подозрительным, не способствовало и тем более мешало ему, подлежало истреблению. Несомненно, царь и теперь нанесет удар прежде, чем на него поднимут руку.