Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

К концу гражданской войны даже вождь большевиков вынужден был отступить — хотя бы словесно — от обнаженно классового подхода, признав, что новая власть испытывает отчаянную нужду просто в «честных» [698]. Вернадский видел выход в самоисчерпании указанной им «аномалии» с прекращением гражданской войны: «шлак» исчезнет в результате взаимного истребления, и будущее России возьмут в свои руки здоровые, созидательные элементы общества, способные «найти выход из междуусобной войны, из царства нищеты, голода, морального издевательства, диктатуры, не оставляющей человеку ни одной свободной стороны жизни» [699].

Прогноз оказался слишком оптимистичным. Аномальные явления, о которых писал Вернадский, вырастали не только из ожесточения нравственно опустошающей стихии гражданской войны, но в неменьшей мере из всеобъемлющего централизма однопартийной диктатуры. Положение монопольно правящей партии, от которого она не собиралась отказываться и после гражданской войны, не гарантировала ее ни от бюрократизации, ни от «случайностей», вызванных такой «мелочью», как личные качества руководителей. Моральная неразборчивость распространялась на все более широкую сферу, включая и внутрипартийные отношения. Наконец, становление нового режима и его деятельность на международной арене рождали спрос на профессиональных двойников.

Тоталитарная направленность эволюции власти выразилась прежде всего в создании системы чрезвычайных комиссий. При этом действительная их роль в государстве «диктатуры пролетариата» до известной степени маскировалась тем, что важнейшей их целью было объявлено подавление попыток реставрировать монархию. Постольку и после октября 1917 г. внешне сохранялась инерция послефевральского негативного отношения к царской охранке — тем более, что революционеры-подпольщики, а ныне чекисты имели основание считать себя ее жертвами.

Всякие сравнения системы ВЧК с охранкой отвергались и потому, что родословная чрезвычайных комиссий субъективно выводилась из исторического образца — Великой французской революции. Поэтому Ф.Э.Дзержинский охотно принял как отвечающее сути своей деятельности наименование «пролетарский якобинец». Из того же источника исторических реминисценций характерная для Дзержинского гордая декларация: «Работники ЧК — это солдаты революции, и они не смогут пойти на работу розыска-шпионства; социалисты не подходят для такой работы. Боевому органу, подобному ЧК, нельзя передавать работу полиции» [700]. Если учесть, что председатель ВЧК произнес эту речь перед хорошо осведомленной аудиторией московских большевиков, нельзя объяснить иначе как самовнушением странное противопоставление низменного «шпионства» высоким целям ВЧК: сохраняя за собой «право расстрела», которое, как заявил Дзержинский, «для ЧК чрезвычайно важно», чекисты на деле вовсе не отказывались от «полицейской» работы.

Удивительно, но верность заветам «первого чекиста» в отрицании каких бы то ни было черт сходства между большевистскими «органами» и охранкой сохранялась на протяжении десятилетий. Н.И.Бухарин даже в предсмертном письме вспоминал о «замечательных традициях ЧК», противоположных якобы сталинскому НКВД и царской охранке [701]. Точно так же Г. И. Петровский заявлял, что при Дзержинском «не было ни провокации, ни шантажа» [702].

Когда уже в достсталинский период в системе КГБ было создано пресловутое 5-е управление по борьбе с «идеологической диверсией», и Г.А.Арбатов предположил в беседе с Ю.В.Андроповым, что сотрудники комитета, призванные «работать» с интеллигенцией, будут действовать, подобно царским жандармам, такое сравнение покоробило председателя КГБ, он возразил: задуманное им — значительный шаг вперед от того, что практиковалось до его прихода в КГБ, это вовсе не жандармская деятельность [703]. Наконец, уже в «перестроечный» период один из высших руководителей КГБ В.Грушко находил странным употребление в печати слова «осведомитель», «почерпнутого из лексикона царской охранки и ежово-бериевского НКВД, с которыми мы не имеем ничего общего» [704].

Между тем заимствование худшего в опыте старого государственного аппарата началось в первые же месяцы советской власти. Бывший член Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства В.А.Жданов, которому было поручено ознакомиться с деятельностью ВЧК (составленная им записка датирована 11 июля 1918 г.), сообщал, что ВЧК унаследовала от охранки полную безгласность, тайну производства дел, недопущение защиты в процессе дознания и следствия, отсутствие права обжалования принятых решений. ВЧК, писал Жданов, применяет «самую откровенную и разнузданную провокацию через своих агентов», «все дела… вызваны провокаторской деятельностью сотрудников комиссии. В некоторых делах… эта деятельность доказана документально..» Больше того, продолжал Жданов, по сравнению с царской политической полицией чрезвычайные комиссии обладают гораздо большими полномочиями — вплоть до вынесения приговоров, в том числе смертной казни; над ними нет контролирующих органов; провокацию они допускают принципиально; состав ЧК гораздо невежественнее, особенно отдел но борьбе с контрреволюцией, и нередко «невежественные следователи идут на поводу у агентов-нровокато-ров, людей очень опытных и глубоко нечестных».

Жданов не ошибался. В протоколе заседания коммунистической фракции конференции чрезвычайных комиссий, состоявшегося 12 июня 1918 г., то есть до составления записки Жданова, было записано первым пунктом: «Секретными сотрудниками пользоваться» [705]. Очевидно, что это не директива на будущее, а требование не отказываться от их использования, несмотря на все возражения. Основываясь на своих наблюдениях, Жданов предсказывал, что в чрезвычайной комиссии «совьют гнездо себе люди, которые под покровительством тайны и безумной, бесконтрольной власти будут обделывать свои личные или партийные дела».

Все это, писал Жданов, дискредитирует советскую власть; он предлагал лишить ЧК права самостоятельно решать дела, обязав передавать их в определенный срок в соответствующий трибунал для гласного разбирательства, а также допустить защиту к участию в дознаниях [706].

Вопрос о составе чекистских кадров был предметом особого внимания новых властей. На открытые в 1918 г. инструкторские курсы ВЧК принимались члены РКП(б) «с образованием не ниже сельских школ» [707]. Вместе с тем записка Жданова подтверждает предположения относительно судьбы личного состава охранки. Сразу после Февральской революции Временное правительство упразднило департамент полиции, охранные отделения и отдельный корпус жандармов. К июлю 1917 г. среди служащих вновь образованного Главного управления по делам милиции 35,5 % составляли чиновники бывшего департамента полиции [708]. В кадетских кругах считалось несомненным, что Временное правительство допустило роковую ошибку, поддавшись общественному мнению и революционной демагогии: оно подорвало свои позиции, так как лишилось налаженного полицейского аппарата, а уволенные с полицейской службы влились «в ряды наиболее разбойных банд большевиков» [709].

Очевидно, это не относилось к руководителям царского полицейского ведомства, к самым видным провокаторам, к жандармским офицерам (П.П.Заварзин утверждал, что к концу гражданской войны их уцелело меньше 10 %, а начальник секретного отдела ОГПУ Т.Д.Дерибас называл в середине 20-х гг. в составе «многоликого объекта своей работы», то есть слежки, «40 тыс. царских охранников и провокаторов» [710]. С указанными оговорками факты участия тех или иных профессионалов из охранки в работе чрезвычайных комиссий не были невозможны, особенно на местах (прямую санкцию на их привлечение к работе в ВЧК ЦК РКП(б) дал в 1922 г.). Эти факты питали растущее разочарование в большевистском режиме: «… Прямо говорят, — писал Ленину большевик П.Г.Шевцов, — что нет диктатуры [пролетариата], есть «произвол обнаглевших отбросов интеллигенции с бывшими преступниками и аферистами — провокаторами и жандармами» [711].