Приватизация по-российски

Что дальше? А дальше начинают происходить интересные вещи. Очень скоро победившая постсоветская номенклатура обнаруживает: оказывается, вместе с собственностью она взвалила на себя целый ворох всевозможных обязательств. Теперь не государство, а они, новые хозяева, лично должны платить зарплату рабочим, осуществлять всевозможные текущие платежи, отвечать по долгам. И вообще — вкладывать в развитие той собственности, которую они получили. А для этого нужны ресурсы. Так перед новым собственником встает острейшая проблема: инвестиции. И вот тогда волей-неволей вчерашний замминистра или директор обращает свой взгляд на еще недавно ненавистного ему инвестора.

Постепенно директорат начинает понимать: те, кто хотят собственность отнять, — предлагают ведь еще за это так необходимые деньги. Конечно, можно наткнуться и на бандитскую группировку, которая попросту “наезжает”. Но если обратиться к реальным банкам — они ведь могут предложить реальные деньги. А если вдруг появится иностранный инвестор — можно получить и реальные иностранные инвестиции. В итоге на третьей стадии своего восприятия приватизации новый собственник приходит к пониманию простой истины: существуют цивилизованные способы, с помощью которых потенциал вчерашнего своего врага можно заставить работать в интересах своего предприятия. Допустим, продать 10 процентов собственности. Или осуществить вторичную эмиссию и выпустить ее на рынок. Так, постепенно, бывшая советская номенклатура оказывается перед необходимостью обмена части захваченной собственности на финансовые ресурсы.

Тут-то и начинается самое интересное. Выясняется: если я хочу, чтобы в меня вкладывали деньги, я должен соответствовать всем требованиям, которые обычно предъявляет инвестор в такой ситуации. А это значит, что акции моего предприятия должны лежать не у меня в сейфе (ключ от которого я по вечерам уношу домой), но числиться в реестре у независимого от меня реестродержателя. И экономика моего предприятия должна быть прозрачной, и финансовые дела в порядке.

Так постепенно новый собственник приходит к пониманию: чем более цивилизованно он ведет свои имущественные и финансовые дела, тем больше денег он сможет получить за частичку своей собственности. Тут арифметика простая: ключ от сейфа с акциями носишь в кармане — на одну сумму можешь рассчитывать. Акции в независимом реестре — имеешь право получить совершенно другие деньги. И эта экономическая реальность действует гораздо эффективнее, чем многочисленные речи Чубайса про приватизацию. Так начинает работать тот самый встроенный механизм с потайным ключиком — экономический интерес, — изначально заложенный нами в машину приватизации.

“УМРЕМ, НО НЕ СДАДИМСЯ!”

Конечно, описанная здесь схема работает в каждом случае сугубо индивидуально. Кто-то проходил первый и второй этапе (ненависть к приватизации и боязнь чужаков) очень быстро и уже в 1993 году активно работал с внешним инвестором. И соответственно, приводил в порядок дела своего предприятия. А кто-то до сих пор живет по принципу “ни пяди врагу; умрем, но не сдадимся!” В последнем случае печально то, что умирать приходится предприятию, бизнесу. Со всеми вытекающими отсюда последствиями: безработица, социальная напряженность… А вся патетика довольно часто объясняется элементарным нежеланием и (или) неумением вести открытый, прозрачный бизнес.

Типичный пример такого поведения — завод “Русский дизель” в Санкт-Петербурге. Машиностроительное предприятие. Ситуация на конец 1992 года: есть тяжелое наследие — оборонка. Но доля ее некатастрофична — процентов 10–15. Зато директор — категорический противник приватизации: “Наше, родное, не отдадим врагам!” Завод остается в государственной собственности.

Год от года положение ухудшается. В какой-то момент сердобольное государство бросает “Русскому дизелю” спасательный круг: завод получает госкредит в 30 миллионов долларов. На эти деньги закупается дорогущее оборудование, которое успешно ржавеет в ящиках под снегом. Закономерный итог подобной производственной политики: отдача от вложений — нулевая, задолженность предприятия увеличивается, зарплату не платят вообще. К началу 1997 года “Русский дизель” становится постоянно действующей точкой напряжения в городе. Все это происходит под аккомпанемент выступлений директора: “Долой реформы и реформаторов! Восстановить плановую экономику! Восстановить государственную собственность!” Короче говоря, снимал я этого директора через ВЧК уже осенью 1997 года. Правда, когда мы его совсем к стенке прижали, он подал заявление по собственному желанию. И потом с проклятиями в адрес приватизации отправился в ряды КПРФ, а позже — ЛДПР. Но предприятие-то было уже угроблено. Чтобы вытащить завод из ямы, в которую его загнал стойкий борец с частной собственностью, потребуется года три напряженной работы: банкротство, продажа с молотка, полная реструктуризация. Аналогичный пример, только еще более масштабный, еще более колоритный, — “Ростсельмаш”, Песков. Кто такой Песков, нужно спрашивать у директоров Ростовской области. Да что там Ростовская область. Для всего Кавказа, для всего южного региона Песков был авторитет непререкаемый, авторитет абсолютно уникальный. Одно слово: Папа. “Песков сказал” — это был самый веский аргумент.

Еще бы! “Ростсельмаш” — гигантское предприятие; 110 тысяч работающих. С семьями — все 300. Но дело даже не в масштабе предприятия. Сама фигура очень колоритная, очень сильная: Герой соцтруда, он был вхож во все высокие московские кабинеты. С ним считались. К нему прислушивались. И вот такого человека мы заполучили своим стойким оппонентом.

Проблемы начались сразу: приватизироваться надо — Песков не хочет приватизироваться. Разгосударствление “Ростсельмаша” пробивали с трудом, с боями. Однако дальше всякие реформы на заводе застопорились. И так и сяк уговариваем Пескова: давай хоть какой-то бизнес-план, давай вторичную эмиссию, давай иностранного инвестора, давай избавляться от ненужной соцсферы, менять профиль продукции. Ну хоть что-то давай делать! Он — ничего, никаких шевелений. Ноль полный, абсолютный ноль! И только одна песня: “Село погибает, селу нужно помочь, государство должно выделить деньги на комбайны!”

Пытаемся объяснять: “Это невозможно. Сегодня — дай денег сделать комбайны. Завтра — дай денег продать комбайны. Потом — дай денег на эксплуатацию комбайнов. Следом — покрыть убытки. Так жить нельзя”. Никакой реакции. Полное непонимание.

Приезжал я туда. Тяжелейшее впечатление осталось. Мы им: “Это — тупик. Рано или поздно придется делать то, что мы говорим. Но только затраты будут уже несоизмеримы.” Они — свое: “Дай денег”!

И выбивал-таки Песков! Ого-го сколько выбивал из государства! За 1992–1995 годы он получил дотаций чуть ли ни столько же, сколько все остальные предприятия страны вместе взятые. Но деньги, как известно, имеют обыкновение кончаться. К тому же в 95-м всем уже стало понятно, что на “Ростсельмаше” — тупик полный, требуется хирургическое вмешательство.

Тогда я говорю ему: “Банкротить будем. Уходи”. И он, здоровый мужик, все повидавший в своей жизни, залил мне весь стол слезами — не в фигуральном, а в буквальном смысле: “Ради Бога, до пенсии осталось полгода… Дети, жена, внуки… Это позор на всю жизнь. Я не переживу…”

Страшно тяжелый был разговор. В общем, дали мы ему доработать до пенсии. В конце 1996 года Песков ушел и поставил вместо себя нового директора — человека с такими же взглядами, но гораздо более слабого. Продержался тот менее года, потом и его пришлось менять. И вот только сейчас, может быть, что-то там начинает налаживаться.

Но семь лет потеряно полностью. Производство упало раз в десять. Чем они там численность поддерживают, я вообще не понимаю. Задержка по зарплате — многомесячная и постоянная. Бюджетных денег закачано немерено, а ведь с долгами когда-то придется расплачиваться. Вылезать из всего из этого как?

Конечно, чем раньше удавалось вмешиваться в подобного рода ситуации, чем быстрее получалось отстранять от управления активных противников приватизации, тем меньший урон наносился производству, тем быстрее шло выздоровление.