Загадка крещения Руси

Ливы и лэтты, достаточно быстро (в отличие от эстонских племен) покорившиеся крестоносной экспансии, применяли подобный прием штурма и в совместных походах с «тевтонами». Последние, надеявшиеся на различные технические приспособления (камнеметы, башни и т. п.) и на подкопы, охотно прибегали к помощи своих новоиспеченных союзников, особенно когда осадные орудия не давали желаемого результата. Чаще всего, как видно из текста хроники, использовали комбинированный метод, сочетающий «туземный» поджог с «тевтонскими» техническими приемами.

При внешнем сходстве использования огня древними славянами и средневековыми прибалтийскими народами налицо и различия. Во-первых, из приведенных случаев использования огня при осаде Фессалоники славянами и их союзниками рациональным, с точки зрения разрушения укреплений противника, мог быть поджог ворот. Разложение же огня вокруг стены в виде кольца само по себе не могло нанести какого либо вреда городским укреплениям, и иначе как сугубо магической его функцией подобные действия объяснить трудно. Ливы и лэтты, сооружая огненную стену рядом с деревянно-земляными укреплениями противника, пытались их поджечь и, как следует из «Хроники Ливонии», весьма успешно. Подобную практику можно объяснить как характером штурмуемых укреплений, весьма чувствительных к воздействию огня, так и отсутствием других более действенных средств штурма вражеских крепостей ^{55} . Тевтоны, как видно из свидетельств источника, использовали специальные осадные орудия и относились, по-видимому, первоначально скептически к тактике своих новообретенных союзников ^{56} . Вместе с тем, мы не можем отрицать и магическую составляющую «балтского» способа взятия укреплений, учитывая как уровень развития местного общества того времени, так и то обстоятельство, что способ этот зародился в языческую эпоху, из которой, несмотря на крещение ряда племен, народы Прибалтики еще не вышли. Он существенно отличался от действий в аналогичных случаях и «тевтонов», и, видимо, русских. В этой связи интересен такой факт. Генрих Латвийский постоянно подчеркивал отличие вооружения лэттов и ливов от русских и немцев (у них не было защитных доспехов). Русские в этом отношении не отличаются от «тевтонов» ^{57} . Зато, как следует из текста хроники, русские, подобно прибалтийским народам, не имели технических приспособлений для штурма городов ^{58} . Первые их попытки самим построить осадную технику по немецкому образцу трудно признать удачными ^{59} . Впоследствии и прибалтийские народы, и русские строили подобные машины и использовали их более успешно, чем на первых порах. Так, при обороне Дорпата от крестоносцев, которую возглавил русский князь Вячко, осажденные «построили свои машины и патерэллы против христианских орудий, а против стрел христиан направили своих лучников и балистариев» ^{60} . Однако и после этого русские войска весьма неумело осаждали города. Генрих Латвийский не много погрешил против истины, когда писал, что «большим и сильным войскам королей русских никогда не удавалось взять и подчинить вере христианской хотя бы один замок» ^{61} . Правильнее сказать, что замки изредка брали, но не прямым штурмом, а измором ^{62} .

Между тем русские, несмотря на слабую техническую оснащенность и отсутствие должных навыков обращения с осадными орудиями, видимо, практически не использовали достаточно эффективный архаический метод взятия укрепленных пунктов посредством поджога, по подобию ливов и лэттов. Генрих Латвийский лишь один раз упоминает о попытке полочан поджечь укрепления противника (при осаде Гольма), «но старания эти были напрасны» ^{63} . Трудно сказать, являлся ли отмеченный эпизод из военной практики русских рудиментом древних славянских традиций. Возможно, в случае с осадой Гольма мы имеем дело с банальным заимствованием этого осадного приема у местного населения. Как быстро таковое осуществлялось в условиях частых военных действий, свидетельствуют примеры использования немцами поджога, а прибалтами и русскими — немецких технических средств. Возможно, принятие христианства сказалось на использовании древних боевых приемов, которые уходили корнями в языческую магию. Особенно это должно было касаться огненной ее разновидности, поскольку огонь в Древней Руси отождествлялся со Сварожичем ^{64} , то есть сам по себе уже являлся божеством. Не случайно, с точки зрения «Сказания об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора», прохождение сквозь огонь (горящий у ставки ордынского хана) равноценно поклонению кусту и идолам. Более того, огонь — тот же идол: «…ни иди сквозе огнь, ни поклонися кусту, ни идолом их… Но исповежь веру христьяньскую, яко не достоить христьяном ничему же кланятися твари, но токмо Господу Богу Иисусу Христу» (и т. п.) ^{65} . Для сравнения: в «Слове некоего христолюбца и ревнителя по правой вере» говорится о русских двоеверцах, которые, помимо прочего, «огневися молять, зовуще его Сварожицемь…» ^{66} . Но если на бытовом уровне бороться с поклонением Сварожичу было весьма трудно ^{67} , то при организации широкомасштабных государственных предприятий это было нелегко, но, несомненно, проще ^{68} .

Впрочем, широкое распространение арбалетов с началом немецкой экспансии в Прибалтике влекло за собой высокие потери осаждавших при попытке поджога укреплений. Не случайно и русские (в случае с осадой Гольма), и, судя по всему, «тевтоны» старались переложить заготовку дров для костров на плечи своих прибалтийских союзников. Таким образом, в самой ближайшей перспективе решающее слово оставалось за техническими средствами.

Представляет интерес и известие «Чудес…» о громких криках, издаваемых славянами накануне и в начале штурма. Греки не только хорошо знали об этой стороне военной тактики славян, но даже понимали значение отдельных кличей ^{69} . Боевые кличи, превратившиеся со временем в простое средство психологического устрашения противника, в древности были тесно связаны с боевой магией ^{70} . На магическое значение громкого голоса, пения и крика неоднократно обращали внимание исследователи. Славяне, например, верили, что с помощью голоса можно «оградить культурное пространство от проникновения враждебных сил». Считалось, что если с высокого места человек что-то крикнет или пропоет, то в зоне слышимости «град не побьет посевов, звери не тронут скот, холодный туман не повредит всходам, там летом не будет змей, на такое расстояние злодей не подойдет к дому и т. и.». Голос представлялся «как нечто материальное, подверженное влиянию извне и само могущее стать инструментом воздействия». С его помощью можно навести порчу и т. п. ^{71} Наконец, голосом можно было отогнать зверя, напугать человека, погасить собственный страх, что только добавляло силу представлениям о его магической силе. Поскольку война представляла ту сферу деятельности, где магия применялась весьма часто, отмеченные возможности звукового воздействия на противника не могли не использоваться ^{72} .