Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Практически мы закончили программу, некоторым курсантам осталось по одному-два полета сделать, и выпустились бы. Но нет. Немцы начали бомбить аэро­дром, и училище эвакуировали в Азербайджан. Наша эскадрилья перебазировалась в Маргушевань. Про­грамму обучения нам продлили, дали полеты по мар­шруту, стрельбу по наземным целям (по конусу мы не стреляли) и выпустили нас из училища. Пришли за вы­пускниками три грузовые машины. Я сел в третью. И вот ведь случай — две машины ушли на фронт, а тре­тью, в которой сидел я, направили в другую учебную эскадрилью, осваивать новую материальную часть — ЛаГГ-3. Нам хотелось быстрее освоить самолет и на фронт. Сколько можно в тылу сидеть? А у инструкторов группы скомплектованные. Они нам, «старикам», летать не дают — бензина на всех не хватает. Так целый год тянулось. Потом командир эскадрильи ушел, и на его место пришел другой, который у нас был командиром звена, когда мы еще летали на УТ-2. Я рассказал ему, что мне летать не дают: на ЛаГГ-3 летают те, кто помо­ложе. Командир собрал в группу нас, «стариков», и пер­вым делом выпустил нас на «лагге» — провезли нас на учебном Як-7В, а потом пересадили на ЛаГТ-3. Про­грамму закончили за три дня. По правилам, в первый день курсанту дают не более двух полетов. На следую­щий день уже, по возможности, три, пять полетов. Ко­мандир эскадрильи дал мне в первый день 19 полетов по кругу! В тот же день я выполнил 20-й полет по про­грамме, с убранными шасси. На следующий день 5 по­летов в зону, а потом 3 полета строем. Вот и вся про­грамма.

Что я могу сказать о ЛаГГ-3? Пока других самолетов не знал, он нравился. Помню, что даже инструкторам в училище не разрешали на нем выполнять пилотаж. А я на фоне солнца, чтобы меня не видно было, весь пило­таж на нем отработал. На следующий день должен был летать мой приятель Николай Колонденок, а я оставал­ся в стартовом наряде. Вечером зашел разговор о пи­лотаже на «лагге». Я говорю: «Управляемая бочка на нем получается лучше, чем на И-16». Объяснил ему, как ее выполнить. И вот утром командир эскадрильи сидит за столиком, наблюдает за полетом курсанта Колон-денка: «Так... так — на гауптвахту. Ничего... ничего — на гауптвахту». Я поднимаю голову и вижу, что на фоне об­лаков Колонденок делает управляемые бочки. «Эх, Ко­ля, Коля, — думаю я, — что же ты такой неосмотритель­ный». Он садится, заруливает. Командир эскадрильи к нему, спрашивает: «Ты что же делал? Тебе же запреще­но». — «Так на фронт идем. Мне Дементеев рассказал, как надо делать». — «Ах, Дементеев... » Я подошел: «Ты чего вчера делал?» — «Делал все, что можно». — «За­прещено!» — «Завтра же воевать, а «мессерам» же не скажешь, что запрещено, а что разрешено». — «Зачем ты других учишь?» — «Я не учил, только рассказал». — «Раз ты так хорошо учишь людей, тогда будешь у меня инструктором». Я после этого чуть ли не на коленях два дня стоял, упрашивал его отпустить меня на фронт. А он уперся, зная, что я умею справляться с крупными ошибками и могу объяснить, как это мне удавалось. А ведь это не каждому дано!

Вот такой пример. Мне предстояло сделать послед­ний полет в зону на ЛаГГ-3. Я уже почувствовал само­лет и, как говорится, охамел. На взлете, еще на малой скорости, резко поднял хвост, и меня влево повело. А я знаю, что в таких случаях шасси ломаются, самолет бьется. Я тогда на себя ручку резко взял. Машина крутиться прекратила, и ее бросило в другую сторону. Я взлетел, только облако пыли осталось. Потом расска­зали, комэска сидит, смотрит — пыль и продолжает смотреть на это облако, ожидая, когда оно рассеется и будет виден поломанный самолет. А ему говорят, да вон уже взлетел. Он меня потом пытал, как же я спра­вился? Пришлось ему обосновывать причину ошибки и путь ее исправления.

И в июне 1943 года нас отправили в зап в Вазиани, где к тому времени находился 101-й гвардейский полк. Он уже был укомплектован, но пришел приказ сформи­ровать из летного состава запасную, сверхштатную эс­кадрилью. В основном ведь погибали летчики.

Технику пилотирования у нас в полку проверили на УТИ-4, и по результатам этой проверки я попал в ос­новную эскадрилью, а летчика, который в ней был, — в запасную перевели. Это и понятно — каждый командир хотел иметь летчика посильней. Вот так я оказался во второй эскадрилье, командовал которой Григорий Мартынович Заводчиков [Заводчиков Григорий Мартынович, старший лейтенант. Вое­вал в составе 101-го гиап (84-а иап). Всего за время участия в боевых в воздушных боях лично сбил 2 самолета противника. Погиб в воздуш­ном бою 24 января 1944 г.].

Полк переучивался на «кобры», и только в октябре мы прилетели на фронт под Краснодар. Оттуда и нача­ли боевую деятельность. В первом боевом вылете сби­ли моего двоюродного брата. Мы в школе на разных машинах учились — он на Ла-5, а я на ЛаГГ-3, и нас должны были направить в разные части, но мы попро­сили начальника училища, чтобы нас оставили вме­сте. Когда мы прибыли в полк, командир полка ска­зал: «Я вас поставлю в разные эскадрильи, облетае­тесь, обстреляетесь, а потом, может быть, будете вместе летать». Но в первом воздушном бою его сбили. А ведь что такое первый воздушный бой? Еще ничего не зна­ешь, молодой. Осмотрительности никакой. Поначалу боишься потерять ведущего, становишься поближе. А раз поближе встал, то смотришь, как бы не столкнуть­ся, и осматриваться тебе некогда. А ведь чтобы нормально осматриваться, нужно было крутиться, да еще как! Нам даже давали кашне, вискозное или полу­шелковое, что ли, чтобы за воротничок закладывать, потому что воротничком гимнастерки за один полет шею до крови можно было натереть... В том, что его сбили, сыграло свою роль и то, что полк только-только переучился на «кобры». Материальная часть другая. Даже «старики», которые много повоевали, ее еще не освоили и не могли использовать в полной мере... Брат попал в плен, бежал, вернулся в полк и, поскольку ли­шился пальца на правой руке, стал штабным работни­ком.

Во втором и третьем вылете меня тоже подбили. Я в развороте был. Вдруг слышу крик комэска: «БС, БС, — у меня прозвище такое было, — в хвосте «худой». Я в зеркало посмотрел — «мессер» близко, ясно его вижу, думаю, сейчас должен стрелять. Надо уходить. Только дал правую ногу, и тут очередь... Он бы меня убил, по­пав по кабине и мотору, но поскольку я сманеврировал, то снаряды попали в переднюю кромку крыла, разбили крыльевые пулеметы, но лонжерон не задели. Пока мы развернулись, «мессер» ушел. Вообще немцы, если за­ходили тебе в хвост и видели, что ты его заметил, начи­наешь маневрировать, они в драку особенно не лезли. Вот так, из-за угла, атаку сделал быстренько, раз, сре­зал и ушел, больше он в бой не вступит.

Вот это было мое боевое крещение. Но «мессер-шмитта» я тогда, конечно, не рассмотрел. Что я могу сказать... Сделал анализ, понял, что надо вырабатывать осмотрительность. Я страха не испытывал. Мне только очень не хотелось глупо погибнуть. Что значит глупо?

По собственной вине, неосмотрительности. У меня же оружие есть, и от меня, как летчика, просто требова­лось это оружие как следует освоить.

Я был ведомым у командира эскадрильи Заводчи-кова Григория Мартыновича. В конце января, 24 или 27, мы даже позавтракать не успели, как нас вызвали чет­веркой на линию фронта под Керчь. Это был уже, на­верное, восьмой мой боевой вылет. В воздухе была дымка, видимость плохая. Летели в плотном строю. Ко­гда вышли в Таманский залив, видимость стала лучше. Наша станция наведения была мощная, а тут чувст­вую — не та станция нас ведет. В эфире какие-то хри­пы, и посылают нас на 1000 метров. Обычно нам дава­ли 2000—3000 метров, мы говорим: «Поняли», а сами лезем на 3000—4000 метров. «Кобра» тяжелая, пикиру­ет хорошо, а поскольку аэродинамические качества у нее тоже хорошие, в пикировании она хорошо управля­ется. Тут можно с «мессершмиттами» потягаться. А на малой высоте она «утюг».

Так вот, вышли мы из дымки. Командир эскадрильи говорит: «Наведите меня, наведите меня. Где? Не слы­шу». Я сделал разворот вправо, чтобы увеличить интер­вал. Вижу, сверху из дымки на встречном курсе валится самолет. Поскольку я сманеврировал, он проскочил под меня. Вот тут я впервые увидел «мессер» вплоть до заклепок. Мы с этим летчиком прямо в лицо друг другу посмотрели. Запомнилось, что он был в тряпичном шлемофоне. Я крикнул командиру: «Худой» в хвосте!» Хоть «худой» еще не в хвосте, но надо делать маневр. А он не слышит и идет по прямой. Конечно, если бы я был поопытней, я бы смог какой-то маневр сделать, чтобы его разбудить, чтобы очухался, но я так и кричал: «Худой» в хвосте, «худой» в хвосте», — а он не слышит. Этот «мессер» проскочил мимо меня, развернулся над морем по нашему курсу, а так как командир шел по прямой, он его и стукнул снизу. Машина «вздулась», ко­нечно, мотор встал. Я стал подходить к нему, крылом его закрыл. Туда-сюда, а он уже упал и утонул. Высота-то маленькая. Я только заметил, что он дверцу сбросил, хотел на парашюте выпрыгнуть, но не получилось: по­терял сознание, видно. Я смотрю, этот «мессер» пошел по заливу, уходит. Думаю, что делать? Дать ему уйти? Решил догнать его. Начал догонять. Он шел метров на 100, снижаясь на подходе к своему аэродрому. Глаза­ми хочется его съесть, но я понимал, что не стоит зря стрелять — далеко, боекомплект напрасно израсходую. Да и за хвостом смотреть надо — у него же ведомый должен где-то быть.