Фельдмаршал Кутузов. Мифы и факты

Наконец, еще один мотив осторожности Кутузова был подмечен А.П. Ермоловым: «Кутузов полагал, что французские войска, в случае совершенного отрезания им пути отступления, возбуждаемые отчаянием, могли дорого продать успех, который, по мнению старого фельдмаршала, и без всяких усилий с нашей стороны не подлежит сомнению» [570].

С Ермоловым здесь можно было бы согласиться, если бы он вместо «без всяких» сказал «без лишних усилий». Но Ермолов отчасти тоже разделял чрезвычайно распространившуюся сначала в окружении самого Кутузова, а потом и в литературе, вплоть до наших дней, версию о том, что фельдмаршал строил «золотой мост» Наполеону для отступления, то есть будто бы он намеренно не мешал врагу уйти из России. Так полагали, например, Н.Н. Раевский и К.В. Нессельроде, А.А. Щербинин и В.И. Левенштерн, не считая тех (вроде А.А. Беннигсена и Р. Вильсона), кто вообще был настроен против стратегии и самой личности Кутузова.

Концепцию «золотого моста» поддерживал даже Е.В. Тарле [571], но затем советские историки надолго от нее отказались. Лишь в последнее время А.М. Рязанов и особенно С.В. Шведов вновь подхватили эту концепцию, причем в одобрительном для Кутузова смысле: «Кутузов оказался прав в том, что „синица в руках лучше, чем журавль в небе“. Стратегия „золотого моста“ в конечном счете себя оправдала» [572]. Аргументы Шведова на первый взгляд убедительны, но кричаще противоречат заявлениям, которые Кутузов настойчиво повторял и в рапортах Императору, и в приказах своим генералам: «Одна и главнейшая цель всех наших действий есть истребление врага до последней черты возможности». Конечно, Михаил Илларионович никогда не был образцом искренности, но выставлять его таким воинствующим лицемером, который постоянно декларировал одно, а делал всякий раз другое (даже во вред собственной репутации), все же нет оснований. Собственно, ведь авангарды русской армии, казаки, партизаны по указаниям Кутузова истребляли врага весьма успешно.

Правда, сам Кутузов после Малоярославца в решающие моменты (под Вязьмой, у Красного, на Березине) оказывался не у дел с главными силами армии [573]. Тем самым он давал много поводов для обвинений его в нерешительности, вялости, медлительности. Французский историк (и участник похода в Россию 1812 г.) Жорж Шамбре прямо заявил, что под Красным французы спаслись благодаря именно медлительности Кутузова.

Русский фельдмаршал действительно медлил, но скорее от избытка осмотрительности, чем от недостатка решимости, — «шел прямо к цели по-своему, не торопясь достигнуть ее, но и не теряя ее из виду» [574]. И под Вязьмой, и у Красного он, хотя и оставался в стороне от эпицентра боев, контролировал общую ситуацию и был готов ввести в дело главные силы, если бы Наполеон сделал то же самое. Кутузов, скорее всего, потому и справлялся о местонахождении Наполеона, что хотел узнать и по возможности обезвредить его маневры, а вовсе не из страха перед своим «гениальным противником». Конечно, он понимал, что мог добиться большего и под Вязьмой, и под Красным, но, видимо, понимал и другое: нельзя в борьбе с таким противником, как Наполеон, каждый раз выигрывать максимум возможного.

От самого Тарутина и до Немана Кутузов, по существу, варьировал одну и ту же тактику «мудрого деятельного бездействия», которая так удалась ему в Тарутинском лагере. Он исключал любой риск, не форсировал боевых действий, но, полагаю, и не строил Наполеону «золотых мостов», а преследовал его с надеждой «истребить врага» посредством неустанных ударов по его «хвосту» и, при случае, окружения отдельных частей, если не всей неприятельской армии (разумеется, учитывалось здесь и воздействие на врага стихийных факторов — пространств, бездорожья, голода, холода). Под Вязьмой и Красным Кутузов не сумел это сделать. Но впереди была еще Березина.

Общим же ходом дел фельдмаршал после Малоярославца мог быть доволен: лучшая армия мира поспешно отступала перед ним, а от Смоленска фактически бежала вон из России; победоносный конец войны с каждым днем приближался, и ему, в глазах его недоброжелателей, — дряхлому и ленивому, было, как он признавался в письме к жене от 14 ноября, «сладко гнать пред собою первого в мире полководца»… [575]

Из Смоленска Наполеон увел около 50 тыс. бойцов и почти столько же «безоружных, слабосильных, негодных к бою людей, только затруднявших движения Наполеона». После Красного у него осталось едва ли больше 35 тыс. боеспособных солдат, за которыми тащились оставшиеся несчитанными десятки тысяч безоружных и больных. Вся эта масса людей растянулась на полтора суточных перехода по Старой Смоленской дороге. После Смоленска дорога представляла собой, как и прежде, разоренную, выжженную дотла, а теперь и промерзшую, занесенную снегом пустыню. Свернуть с нее французам было некуда — всюду их ждала смерть от казаков, партизан, крестьян.

С каждым переходом росли бедствия и потери французов, таяла и разлагалась вся их армия. Вице-король Италии Е. Богарне писал начальнику Главного штаба Л.А. Бертье о войсках своего (4-го) корпуса: «Дух в солдатах от сильного изнеможения так упал, что я считаю их теперь весьма мало способными к понесению каких-либо трудов» [576].

Собственно, боевой дух и способность «к понесению трудов», даже обычную выправку сохраняла после Смоленска только гвардия, которую Наполеон и в самое трудное время отступления из России обеспечивал, за счет других войск, всем необходимым. Вот зарисовка с натуры из воспоминаний Дениса Давыдова о ноябрьских боях под Красным: «Наконец подошла Старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон <…>. Неприятель, увидя шумные толпы наши (партизан и казаков. — Н.Т.), взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу <…>. Я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти угрожаемых воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди снежного поля <…>. Гвардия с Наполеоном прошла посередине толпы казаков наших, как стопушечный корабль между рыбачьими лодками» [577].

Все остальные войска «Великой армии», включая даже бывший ранее образцовым 1-й корпус Даву, после Смоленска и Красного настолько поредели, а частью и разложились, что само название «Великая армия» звучало уже иронически. По выражению А.З. Манфреда, «Великая армия» «перестала быть не только „великой“, она переставала быть армией» [578]. Ее боевые колонны превращались в голодные и обмерзшие толпы. «Они шли по дороге мрачные, и вид у них был дикий. Всадники, лишенные лошадей, закутались в лошадиные попоны, сделав в середине отверстие для головы, а на голову надевали кивер или закрывали ее окровавленными лохмотьями».

От голода французы еще до Смоленска начали, как мы уже знаем, есть друг друга. От холода они буквально сжигали себя. По воспоминаниям русского очевидца, они «десятками залезали в самую середину костров и, обгоревшие, оставались в таком положении. Другие, не испустившие еще последнего дыхания, тлели буквально на угольях, не выказывая ни малейшего страдания в потухающих глазах». «Это заставляет содрогаться человеческую природу», — написал Кутузов 10 ноября дочери о бедствиях врага, хотя и подчеркнул далее: «Я не раз плакал над судьбою турок, но признаюсь, что ни одной слезы не пролил из-за французов!»

Итак, «Великая армия» все больше страдала от голода и холода и все с большим трудом отбивалась от казаков и партизан. Но самым грозным ее врагом оставались регулярные русские войска. В то время как партизаны и казаки, голод и холод гнали французов по Старой Смоленской дороге, Кутузов преследовал их параллельным маршем, а его авангарды почти ежедневно настигали и атаковали отставшие части противника, уничтожали или брали их в плен.