Картины Октябрьского переворота

Официальная версия такова: Ленин много раньше всех других большевиков задумал гениальную шахматную партию; на заседании 10 октября он предложил устроить вооруженное восстание; предложение это с восторгом приняли все участники совещания, кроме Зиновьева и Каменева; 25 октября алехинская партия была блестяще разыграна; одни играли лучше, другие хуже — это, повторяю, зависит от года на обложке издания, — но за исключением двух заблудших людей все участники заседания 10 октября пошли на дело с энтузиазмом.

В действительности все было совершенно не так. Мысль о восстании встретили без всякого восторга не только Каменев и Зиновьев. Но я здесь ограничусь изложением хода заседания. Вступительное слово сказал председательствовавший Свердлов. Троцкий кратко говорит, что вступление было «не во всех своих частях достаточно определенно». Яковлева пишет то же самое: «Я совершенно не помню, что говорил т. Свердлов. Впечатление было не очень определенное». Это понятно: Свердлов был маленький, бесцветный человек; так как никакими талантами он не обладал, то большевики обычно говорят, что у него был «организационный талант» — понятие весьма туманное и в большинстве случаев ровно ничего не значащее. Со своим организационным талантом Свердлов, по образованию аптекарский ученик, мог бы стать недурным аптекарем в провинции — он стал через две недели главой Советского государства: вероятно, как и Калинин, по декоративным соображениям {16}.

Затем слово было предоставлено Ленину.

У нас есть некоторые основания предполагать, что глава большевистской партии находился в то время в состоянии бешенства, почти граничащем с невменяемостью. Он держал курс на восстание, но партия колебалась, сомневалась, не знала даже в точности, чего она хочет. Незадолго до того, в пору Демократического совещания, Ленин из подполья прислал Центральному комитету письмо, которое до нас не дошло. О нем сохранился лишь рассказ Бухарина: «Письмо гласило следующее: «Вы все будете предателями и негодяями, если сейчас же всю фракцию большевиков не распустите по фабрикам и заводам, не окружите Демократическое совещание и не арестуете всех мерзавцев». Письмо было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами. Мы все ахнули... Все недоумевали первое время. Потом, посоветовавшись, решили. Может быть, это был единственный случай в истории нашей партии, когда ЦК единогласно постановил сжечь письмо т. Ленина. Этот случай тогда не был опубликован».

Во многих отношениях интересно это совещание, сыгравшее столь огромную роль в судьбах России. Участвовали в нем разные люди: были среди них и типичные будущие révolutionnaires en jouissance {17}, были люди искренние, но, по слову летописца, «скорбные главою и не гораздые грамоте», был подлинный fillius Terrae {18} Троцкий, были люди случайные {19}, были и самые настоящие гангстеры — не те мелкие неудачливые гангстеры, которых сажают в тюрьмы, а крупные, исторические обер-гангстеры, те, которые сажают в тюрьмы других. Почти все они презирали и ненавидели друг друга — об этом мы можем судить по их собственным печатным отзывам, частью более ранним, частью более поздним. Особенно же презирал своих учеников и последователей сам глава партии (о чем некоторые из них, вероятно, с изумлением узнали из знаменитого завещания).

Если взять корреспонденцию Ленина за время, идущее от заседания на Карповке до его смерти, то мы увидим, что открывается этот период «Письмом к товарищам», написанным ровно через неделю после заседания, — тут он осыпает самой ужасной бранью Каменева и Зиновьева; а кончается период письмом, в котором Ленин порывает личные отношения со Сталиным, — это последние строки, написанные им перед окончательным переходом в полуживое состояние. Так же он третировал и Троцкого. Перед войной Ленин называл автора «Октябрьской революции» не иначе, как «позером», «фразером», «бедным героем фразы», «тушинским перелетом» и т. д. Если верить Каменеву, Ленин в свое время говорил ему, что спорить позволительно с Плехановым, с Мартовы, «но траппъ время на споры с Троцким не стоит». После революции положение изменилось: в зависимости от обстоятельств Ленин то хвалил Троцкого, то снова осыпал любезностями вроде «полного идиотизма». Не сразу и Троцкий усвоил в отношении главы партии тон почтительного младшего товарища, комплименты Ленину — это, можно сказать, политические вериги, которым по разным причинам обрек себя Троцкий.

По-видимому, две черты особенно отталкивали Ленина от Сталина и Троцкого, бесспорно наиболее выдающихся членов его партии: их мелкое тщеславие и чисто личный подход к революции. Во многом другом он вполне их стоил. Ленину было совершенно все равно, какие люди идут с ним и сколько крови прольют эти люди. По дешевому представлению поклонников, он, должно быть, и тут проявлял величие: ради идеи проливать кровь, преодолевая душевную боль, — вот как Тинторетто ради искусства, преодолевая душевную боль, писал портрет своей любимой дочери на ее смертном одре. Ленин не любил и не ненавидел людей, которых истреблял: он просто о них не думал, это было ему совершенно неинтересно. Но он был неличный и не тщеславный человек. Почести ему были не нужны, этим он резко отличался от других большевистских вождей. Все главные его соратники давно обзавелись своими городами: в России появились Троцки, Зиновьевски, Горькие, Калинины, теперь, слава Богу, есть у нас Сталинград, Сталино, Сталин, Сталинск, Сталиногорск, Сталинабад, Сталинири, Сталин-аул и Сталиниси. При жизни Ленина ни один город назван его именем не был. Думаю, он рассвирепел бы, если бы прочел в советских газетах, что «вершины человеческого ума — Сократ и Ленин», что «лучше всех в мире знает русский язык Ленин», что «кантианство нельзя понять иначе как в свете последнего письма товарища Ленина» и что «в сущности, некоторые предвидения Аристотеля были во всей полноте воплощены и истолкованы только Лениным» {20}.

В тот день, 10 октября, Сталин и Троцкий, несомненно, поддерживали вождя партии. Но другие, многие другие отказывались идти на вооруженное восстание или, по крайней мере, мучительно колебались. По-видимому, все заседание свелось к бешеным нападкам Ленина на колеблющихся членов Центрального комитета. Через несколько лет Троцкий вспоминал: «Непередаваемым и невоспроизводимым остался общий дух этих напряженных и страстных импровизаций, проникнутых стремлением передать возражающим, колеблющимся, сомневающимся свою мысль, свою волю, свою уверенность, свое мужество».

Были, значит, при «небольших прениях» и возражающие, и колеблющиеся, и сомневающиеся? Все таки это понятия не совсем тождественные. Значит, дело было не только в Зиновьеве и Каменеве? И правда, на спор с двумя членами Комитета из двенадцати Ленин не потратил бы десяти часов — зачем ему были бы нужны эти два человека, если все остальные шли за ним с восторгом? Добавлю, что тут же было избрано для руководства восстанием бюро из семи лиц. Протокол отмечает, что в него выбираются Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сталин, Сокольников, Бубнов. Дело непонятное: Зиновьев и Каменев — и только они одни — не хотят никакого восстания, и именно их назначают в руководящее бюро! Они даже названы в протоколе первыми после Ленина. Едва ли это было бы возможно, если б действительно колебались только они двое. Напротив, при колебании гораздо более общем это избрание представляется вполне естественным.

Прения были бурные, беспорядочные, хаотические. Дело было уже не в одном восстании — говорили о самом существе, об основной цели партии, о Советской власти: нужна ли она? Зачем она? Нельзя ли обойтись без нее? «Наиболее поразило, товарищи, — рассказывал Троцкий в непри- лизанных, импровизированных воспоминаниях на вечере 1920 года, — то, что когда стали (?) отрицать возможность восстания в данный момент, то противники в своем споре дошли даже до отрицания Советской власти...» Разброд был хуже, чем в предпарламенте (там хоть на принципах народовластия кое-как сходились почти все). К концу заседания, поздней ночью, Ленин одержал победу. «Спешно, огрызком карандаша, на графленном квадратиками листке из детской тетради» он написал резолюцию: партия призывает к устройству вооруженного восстания. Резолюцию проголосовали. Официальный протокол свидетельствует: «Высказывается за 10, против 2». Но вот Яковлева, та самая, которая вела протокол (если он действительно велся), в воспоминаниях говорит не совсем так: ЦК принял резолюцию большинством голосов против двух «при одном или двух воздержавшихся». Троцкий же в 1920 году вспоминал уже совсем иначе: «Соотношения голосов я не помню, но знаю, что пять-шесть голосов было против. За было значительно больше, наверное, голосов десять, за цифры я не ручаюсь». В 1933 году он почему-то возвращается к официальной версии: «За восстание голосовало 10 против 2». Но зато очень убедительно показывает, что одной ступенью ниже собравшегося на Карповке сборища главных вождей вожди менее главные колебались и мучились, как Каменев и Зиновьев.