Картины Октябрьского переворота

Добавлю, что в апреле 1917 года Ленин, как всем известно, не встречал поддержки не только у «широких народных масс», но даже и в Центральном комитете собственной партии {2}. Ссылка на трудовика Брамсона, сказавшего, что пожертвования делались Совету (в ту пору враждебному большевикам), и никакой суммы не назвавшего, весьма пригодна для американского читателя. Между тем, по словам Троцкого, 75 тысяч рублей на типографию были собраны в три дня петербургскими рабочими именно в апреле. Сумма эта составляет около миллиона (во всяком случае, несколько сот тысяч) нынешних франков — хорошо жилось петербургским рабочим! Названа она, кстати сказать, «недостававшей» — кто дал основной фонд, Троцкий забыл сообщить.

Вероятно, будет ближе к истине, если мы скажем, что 75 тысяч рублей доставлялись большевикам не «в три дня», а примерно каждые три дня. Вполне допускаю, что деньги доставлялись и таким способом: городская конференция (там могли быть и люди с устарелыми предрассудками) призывает спешно собрать 75 тысяч — 75 тысяч добрыми людьми городской конференции немедленно и доставляются. Была некоторая доля наивности в предположении следователей Временного правительства, будто немецкие деньги должны непременно привозиться из-за границы — чуть только не в виде шкатулок с двойным дном и золотыми марками. Не шкатулки с золотыми марками, но портфели с бумажными рублями были у германских агентов и в Петербурге, и можно с большой вероятностью предположить, что при приеме пожертвований происхождение денег промерялось не так уж строго. Возмущенное отрицание Троцкого звучит весьма забавно.

Тут, конечно, «бездоказательное утверждение». Знаю, в газетных статьях в подобных случаях пишут: «Это, мягко выражаясь, инсинуация!» Но здесь дело идет не об отдельном человеке. Если я скажу, что японский генеральный штаб имеет своих тайных разведчиков в Приморье или что Сталин установил некоторую слежку за троцкистами, то это будет тоже «мягко выражаясь, инсинуация»: никаких «доказательств» у меня нет. Однако мы с известным правом усомнимся в умственных способностях или в добросовестности людей, которые будут гневно отрицать подобное утверждение. Время политической полемики по вопросу об источниках большевистских средств в 1917 году давно прошло. Историк же, я полагаю, будет считаться со следующими положениями: большевики в 1917 году тратили огромные суммы; денег этих им русские рабочие давать никак не могли; не мог давать им средства и никто другой в России; могли дать эти деньги лишь «германские империалисты»; германские же империалисты были бы совершенными дураками, если б не давали большевикам денег, ибо большевики, стремясь к собственным целям и не будучи немецкими агентами, оказывали Германии огромную, неоценимую услугу. В Берлине могли и должны были вспомнить стихи Мольера:

Il ne faut douter fera ce qu’il peut

Et suil a de l’argent, qu’il pourra ce qu’il veut {3}.

Появятся ли со временем настоящие документальные доказательства? Знаю, что в своё время в эмиграции делались попытки получить подобные доказательства у германских социал-демократов, в частности у Эдуарда Бернштейна, который особенно ненавидел большевиков. Бернштейн уклонился от ответа. Знаю также, что один историк-эмигрант обратился за тем же, через уполномоченное лицо, к генералу Людендорфу. Людендорф будто бы кратко ответил: «Да, мы им деньги давали, и много давали...» Однако ждать сколько-нибудь точных разоблачений от сколько- нибудь серьезных германских политических деятелей, независимо от их взглядов, не приходится (особенно с той поры, как стало окончательно выясняться, что «последняя» война была лишь предпоследней): разоблачишь одних, не будут сотрудничать другие. Гроссбухи Вильгельмштрассе могли бы оказаться ценным документом по истории Октябрьской революции, но до них история доберется не скоро. К тому же и записи гроссбухов, вероятно, имеют характер односторонних документов — расписки в подобных случаях не выдаются. Больше надежды можно возлагать на потребность человеческой природы в хвастовстве, хотя бы и посмертном: те самые немецкие агенты, которые работали в 1917 году в России, верно, написали или напишут свои воспоминания. Наши правнуки прочтут их в «Германской старине». Во всяком случае, на век Троцкого обмана хватит; а через сто лет историк, быть может, скажет: «Большевики-то у немцев деньги получили, но идеалист Троцкий этого совершенно не знал». Это будет, конечно, не самый умный из историков.

Думаю, если бы Ленин дожил до периода мемуаров или исторических трудов, он оказался бы смелее и откровеннее Троцкого. Немецких денег он, так же как и Троцкий, в свой карман не клал, но в отличие от Троцкого Ленин чужим мнением интересовался мало и в американской печати не работал (как не работал до революции в «Киевской мысли» и в «Днях»). Не стеснялся он дела Таратуты, не стеснялся фальшивых ассигнаций, не стеснялся тифлисского мокрого дела — незачем ему было столь стыдливо относиться и к немецким деньгам, весьма удачно им использованным в интересах большевистской партии.

«Наказ» Скобелеву

Захват власти большевиками в октябре 1917 года оказался полной неожиданностью для союзников. Первые сведения о перевороте были разноречивы — правда в них тесно перемешалась с выдумкой. В Лондоне была получена из Петербурга телеграмма с сообщением, что ввиду восстания максималистов {4} глава Временного правительства Керенский объединился с генералом Корниловым и гетманом Калединым и что они обратились к русскому народу с общим воззванием. Эту телеграмму (включая и «гетмана») напечатала газета «Тан» (номер 20585). На следующий день то же повторило агентство Рейтера. Менее солидные газеты и агентства, естественно, отнюдь не отставали. Сообщалось об образовании кабинета Родзянко в Москве и кабинета Черного в Петрограде; сообщалось, что в Сибири снова вступил на престол император Николай II; сообщалось, что Керенский с 200-тысячной армией подошел к Петрограду {5}; сообщалось, что в Зимнем дворце Временное правительство потерпело поражение, зато в Летнем дворце одержало полную победу. По- видимому, не слишком блестящи были и первые сообщения посольств. По крайней мере, в «Тан» (№ 20588) говорится, что британское правительство получило от своего посла из России, через Гаппаранду, краткую телеграмму следующего содержания: «Все благополучно!» Вероятно, сэр Джордж Бьюкэнен хотел успокоить министра и сослуживцев относительно собственной участи. Однако этот отклик английского посла на Октябрьскую революцию звучит как довольно зловещий анекдот {6}.

Скоро начали поступать и сравнительно точные сведения. Стало известно, что большевики захватили власть и обратились к немцам с предложением мира. Репортеры бросились к государственным людям. Лорд Роберт Сесиль заявил, что подобные действия большевиков представляются ему явным нарушением соглашения союзников от 5 сентября 1914 года. Это было совершенно справедливо, и поистине нельзя не удивляться меткости суждения лорда Сесиля. Во Франции газеты и агентства старались успокоить общественное мнение. Было сообщено, что хотя большевики одержали верх, но «ожидается сильнейшая реакция меньшевиков».

Она ожидается и по сей день.

Разоблачение «развесистой клюквы» так же банально, как и сама эта мифическая клюква. Можно было бы подобрать великолепный клюквенный букет из суждений наших авторов о Западной Европе. Одним из лучших украшений этого букета был бы тот «наказ» Скобелеву, о котором идет речь в настоящем очерке.

В 1917 году в Париже должна была состояться первая общая конференция союзников. Приглашены были и приняли приглашение все участники противогерманской коалиции, не исключая Либерии и Сиама. По разным причинам конференция все откладывалась. Окончательно она была назначена на ноябрь. Россию должны были представлять три делегата. Первым из них был министр иностранных дел М. И. Терещенко. Его кандидатура, разумеется, споров не вызвала. Вторым делегатом Временное правительство назначило генерала Алексеева. После некоторого колебания он отказался и был заменен генералом Головиным. Избрание третьего делегата предоставлялось революционной демократии (это тогда был почти официальный термин), т. е. Центральному Исполнительному Комитету. Он избрал своего представителя не сразу. Газеты того времени называли разные имена: говорили о Церетели, о Плеханове. ЦИК остановился на Скобелеве.