Этюды любви и ненависти

Сделаем скидку на время издания и предположим, что если бы эта газета существовала далее, то она вполне могла бы стать кадетским органом.

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона считает "Зарю" одной из лучших провинциальных газет России. Что же касается Павла Аркадьевича Андреевского (1849-1890), то его отец был председателем Казенной палаты, а мать из старинного рода Герсевановых – ясно, что здесь еврейским духом и не пахнет. Но правда и то, что в начале 1882 г. Андреевский негласно уступил издательские права М.И. Кулишеру.

Конфликт между ними привел к закрытию газеты, официально мотивированному "антиправительственным ее направлением"49. Напомню, что брат Андреевского Сергей Аркадьевич, известный юрист, отказался выступать в окружном суде обвинителем по делу Веры Засулич. Что же касается Льва Абрамовича Куперника (1845-1905), известного юриста, он успел к этому времени принять "святое крещение". Михаил Игнатьевич Кулишер (1847-1919), по-видимому, тоже крестился, хотя всю жизнь много сил отдавал "еврейскому делу".

Он был редактором "Русского еврея", создателем "Еврейской старины", основателем Еврейского этнографического общества и т. д. Ничего специфически "жидовского" в киевской "Заре" не было. Буренин делал грязные намеки на личную жизнь Надсона, в первую очередь, на его еврейское происхождение. В одной статье он умудрился подвергнуть уничтожающей критике Семена Надсона, Семена Фруга и Минского: "У евреев вследствие космополитического склада их чувства не достает его реальной поэтической сосредоточенности: оно расплывается в блестящую и цветистую по внешности, но тем не менее по сущности холодную и фальшивую риторику. Отсутствие эстетического вкуса, понимания эстетической пропорциональности – это также один из еврейских характеристических недостатков"50.

Письмо И.А. Гончарова от 13-15 сентября 1886 г. царственному поэту К. Р. (великому князю Константину Романову) содержит следующее нравоучение: "Есть еще у нас (да и везде – кажется – во всех литературах) целая фаланга стихотворцев, борзых, юрких, самоуверенных, иногда прекрасно владеющих выработанным, красивым стихом и пишущих обо всем, о чем угодно, что потребуется, что им закажут. Это – разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские, Мережковские и прочие…" (Представляю себе, как удивился Дмитрий Сергеевич Мережковский, дворянин, отец которого занимал видный пост в дворцовом ведомстве, внук героя войны 1812 г., пращуром которого был один из представителей малороссийской старшины – Федор Мережка, обнаружив себя в списке поэтов, подобранных по принципу "неблагозвучных" фамилий.) И далее:

"Оттого эти поэты пишут стихи обо всем, но пишут равнодушно, хотя часто и с блеском, следовательно неискренно. Вон один из них написал даже какую-то поэму о Христе, о Голгофе, о страданиях Спасителя. Вышло мрачно, картинно, эффектно, но бездушно, неискренно. Как бы они блестяще ни писали, никогда не удастся им даже подойти близко и подделаться к таким искренним, задушевным поэтам, как, например, Полонский, Майков, Фет или из новых русских поэтов – граф Кутузов"51. По сути Гончаров повторил то, о чем не раз более развязно писал его младший современник Буренин, в том числе и о "невинном" Мережковском:

(В.П. Буренин "Г. Мережковскому") Однако вернемся еще раз к Надсону. Умирал он тяжело – это подтверждают не только врачебные свидетельства, но и воспоминания современников. Не мог держать в руках даже скрипку – не было сил, наигрывал лежа грустные мелодии на маленькой

дудочке (не на флейте, а именно на дудочке, она была легче). Музыку Семен Яковлевич обожал (его отец был музыкантом), играл на многих инструментах, но больше всего любил скрипку. Что же касается "паразитизма" поэта, то он с лихвой компенсировал те небольшие суммы, которые ему выдавали на лечение, передав права собственности на свои произведения Литературному фонду. От продажи его книг был создан фонд, который к началу первой мировой войны составил 200 тыс. рублей!52 Закономерен вопрос, а что оставил его недоброжелатель Буренин? Дожил (1846-1926) до революции и пресмыкался перед большевиками. И ведь не расстреляли, как, скажем, М.О. Меньшикова… Младший современник записал: «Буренина я видел только один раз. Было это в Петербурге, в начале двадцатых годов. Аким Львович Волынский числился тогда председателем Союза писателей, а принимал посетителей в Доме искусств, где жил.

Однажды явился к нему старик, оборванный, трясущийся, в башмаках, обвязанных веревками, очевидно, просить о пайке – Буренин. Теперь, вероятно, мало кто помнит, что в течение долгих лет Волынский был постоянной мишенью буренинских насмешек и что по части выдумывания особенно язвительных, издевательских эпитетов и сравнений у Буренина в русской литературе едва ли нашлись бы соперники (Зин. Гиппиус – "Антона Крайнего" – он упорно называл Антониной Посредственной).

Волынский открыл двери и, взглянув на посетителя, молча, наклонив голову, пропустил его перед собой. Говорили они долго. Отнесся Волынский к своему экс-врагу исключительно сердечно и сделал все, что в его силах. Буренин вышел от него в слезах и, бормоча что-то невнятное, долго, долго сжимал его руку в обеих своих»53.

Из этой цитаты следует, что Буренин позволял себе антисемитские выпады и по адресу блестящего литератора Акима Волынского (Хаима Лейбовича Флексера); такие же выпады после Октябрьского переворота позволял себе другой сотрудник "Нового времени" – В.В. Розанов. К чести Акима Львовича Волынского и Михаила Осиповича Гершензона надо сказать, что они проявили к своим экс-врагам максимум великодушия согласно высшим принципам толстовства.

Вспоминал ли о своем еврействе сам Надсон? Не мог не вспоминать, а забыл бы, так напоминали бы. Его дедушка был кантонистом, насильно крещенным в казарме. "История моего рода… для меня – область, очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей", – писал он впоследствии в автобиографии для "Истории новейшей русской литературы" С. Венгерова54. Его отец – надворный советник – скончался через год после рождения сына. Некоторое время бедствующая семья жила в Киеве, ей помогали жившие здесь брат отца и бабушка. Чем промышлял дядя и продолжались ли в дальнейшем связи с родственниками отца – неизвестно. В юношеском дневнике Надсона есть запись о родственниках по матери – Мамонтовых, вовсе не желающих воспитывать чужого ребенка, но не выкидывать же его на улицу…

Его частые недомогания (начальная форма туберкулеза) их раздражали: "Опять начинается жидовская комедия".

Конечно, Надсон христианин. Его идеал Христос – Бог страждущих. На евангельские сюжеты им написаны юношеская поэма "Иуда" (Христос молился… Пот кровавый с чела поникшего бежал…", 1879), "Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами, Бессмертной истины, свободы и любви?"(1880), совсем полудетская поэма "Христианка" (1878) из истории Древнего Рима. Но есть у него стихи и на темы Ветхого Завета, например "Вавилон" (1883):

Некоторые критики полагают, что скорбь многих стихов Надсона – следствие его неарийского происхождения56. Так, знаменитое "Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат" (1880) якобы обращено к еврейскому народу, переживающему тяжелые времена погромов: