Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский

Размышляет об этом Олекса и удивляется княжеской алчности. Ужели мало им того, чем владеют, и отчего не берегут они Русь? Для того ли власть им дана, чтоб разбои учинять?

Задает себе Олекса вопрос, а ответа не находит. Чаще думает гридин о Дарье… Его, Олексу, в Москву дед Фома привел, а Дарью судьба из Владимира в Тверь вела, оттуда в Москву, и все для того, чтобы они встретились. Разве это не счастье?..

О счастье Олекса слышал в юные годы от кузнеца. Как-то забрели они со старым гусляром в Чернигов, и на ночлег их пустил кузнец. Его кузница стояла за воротами города, вросшая в землю, крытая дерном. Гарью тянуло в открытую нараспашку дощатую дверь.

Кузнец поделился с гостями хлебом и луком, а из бадейки, стоявшей в углу, почерпнул квасу. Дед Фома заметил:

- Скудно живешь, мастер.

Кузнец снял кожаный фартук, поправил волосы, перетянутые ремешком, промолвил:

- Это, дед, с какой стороны подходить: коли с живота, может, ты и прав. А я вот жизнью своей счастлив: людям добро несу. Бедный аль богатый что-нибудь подаст за мой труд, и ладно. Все едино нагими родились, обнаженными и в могилу сойдем…

На пятый день издалека увидел Олекса главы рязанских церквей, стены кремлевские. Рязань открыла князю Константину Романовичу ворота…

В пути подстерегла Олексу беда. Под Коломной хворь с ним приключилась. Горит гридин огнем, и все у него плывет, как в тумане.

В какую-то деревню въехали, Олекса с коня сошел и, едва несколько шагов сделав, упал. Не слышал, как его в избу втащили, на лавку уложили, и, велев хозяевам выхаживать гридина, товарищи уехали.

Врачевала Олексу старуха, травами всякими поила, Даже кровь отворяла, и только на десятый день гридин пришел в себя. Обрадовалась старуха, а к вечеру вернулись и хозяин с сыном.

- Ожил? - спросил старик. - Мы, грешным делом, думали - не жилец. Теперь день-два - и на ноги встанешь. Коня твоего сохранили…

Накануне отъезда Олекса сидел за столом. Старики трапезовали, а гридин долго смотрел на хозяйского сына. Был он крупный и сильный, малоразговорчивый и добродушный. Звали отрока Петрухой, и Олекса спросил:

- Не отправиться ли тебе, Петруха, со мной на Москву? Князю Даниилу такие воины нужны.

Старик отложил ложку, на Олексу из-под густых бровей покосился. Недовольно заметил:

- Ты, гридин, Петруху не искушай. Он смерд, пахарь, и его дело землю обихаживать. Ты вот от земли отошел, он уйдет, другие побегут, а кто хлеб растить станет? А без хлеба, гридин, как жить? Так что у Петру хи судьба ратая.

Накануне отъезда Олекса пробудился затемно. В избе горела лучина и пахло свежеиспеченным хлебом. Этот дурманящий хлебный дух живо напомнил гридину Дарью. С радостью подумал о предстоящей встрече…

Провожали Олексу всей деревней. Старуха положила в суму хлеба, а когда гридин ступил в стремя, отерла слезу:

- Прикипела к тебе, ровно к сыну. А старик заметил:

- Ты, отрок, не обессудь, что Петруху не отпустил: его удел пашню холить…

Застоявшийся конь легко нес гридина лесами-перелесками. Ближе к Москве потянулись сосновые и березовые леса. Места ягодные, грибные. Глаза Олексы часто натыкались на целые семьи грибов. Мясистые, не тронутые червями, они красовались темными и красными шапками. Не баловал, по всему видно, эти края грибник. Деревни редкие, малолюдные, земля ордынскими конями избита. Не успеет смерд хозяйство поднять, так то орда налетит, то баскак заявится. И в поисках спасения уходил люд в глубь лесов.

О приближении деревни Олекса судил по редким хлебным полям. Они начинались у самых изб. Время осеннее, и поля щетинились жнивьем.

Приближалась зима. Пожухлая листва, налившиеся алым соком кисти рябины.

О близости зимы говорили прохладные утра, лишь к обеду грело солнце. Оно ходило низко в небе, и едва выберется из-за Москвы-реки, как тут же спешит укрыться где-то за дальними лесами.

В дороге Олекса думал о Дарье. Ежели прознала она о его болезни, наверно, мыслит, что и в живых Олексы нет. Да и как иначе, коли август на исходе, листопаду начало, а Олекса все не возвращается.

А может, позабыла его Дарья? И, подумав о том, гридин заторопил коня. Ему не терпелось поскорее оказаться в Москве…

Вырвавшись из московского плена, князь Константин Романович потребовал созвать съезд. Съехались удельные князья в Дмитрове, но, прежде чем съезд начать, уселись за общим столом, уставленным обильной едой, друг на друга поглядывают. Но вот поднялся старейший по годам смоленский князь Святослав Глебович, повел взглядом из-под седых бровей:

- Поднимем, братья, кубки с медом сладким, и пусть не будет меж нами распрей.

Не успели князья к кубкам приложиться, как возмущенный голос Константина Романовича остановил их:

- О каком согласии речь ведешь, князь Святослав Глебович, когда Даниил нож мне в спину всадил?!

Загудели разноголосо за столом, кто в поддержку, кто против. Однако кубки осушили и спор продолжили. Тверской князь за Москву голос подал:

- Малый удел у князя Даниила, а у него два сына в возрасте, им самим скоро наделы выделять.

- Так ты, Михайло Ярославич, считаешь, за счет Рязани? Коли ты такой добрый, от Твери оторви.

Молчавший до того великий князь Владимирский в спор вмешался:

- Ведь ты, Константин Романович, с Даниилом ряду подписывал!

Рязанец вскипятился:

- Брат твой, аки тать, за горло ухватил! Ко всему, ты, князь Андрей, его руку держал!

- Говори, князь Константин, да не завирайся, - огрызнулся Андрей Александрович. - Княжество твое эвон какое раздольное, и сам ты пауку уподобился - лапы разбросал.

- Я паук? Нет уж, великий князь, это вы с братом сети плетете!

- Доколе, братья, вы будете ножи точить друг против друга? - снова подал голос князь Смоленский. - Не пора ли нам один за всех, все за одного стоять, все полюбовно миром решать?

- Истину глаголешь! - враз поддержали его князья Ярославский и Ростовский.

- Того и я прошу, - раздался скорбный голос князяДаниила. - Пусть Коломна будет на нищету княжества моего.

- И то так, - согласился смоленский князь. - Поди, не оскудеешь, князь Константин.

- Ох, чую, князь Святослав, когда князь Московский тебя щипать примется, по-иному взвоешь! - выкрикнул с обидой рязанский князь. И махнул рукой: - Вы, князья порубежные, к Литве тянете. Оно все легче, чем татары, а сами к согласию взываете!

- Як Литве? Побойся Бога, князь Константин! Подобру ли Черная Русь под Литвой? Аль мы ей заступ? Каждый о своем мыслит, а нас татары и литовцы ровно клещами жмут.

Ростовский князь поддержал смоленского:

- Воистину, Святослав Глебович, ежели бы мы против татар заедино стояли, может, и ханские чувяки не лизали.

Великий князь побагровел, но смолчал. Сгустились сумерки, и холопы внесли свечи. Помолчав, князья снова принялись за разборки^ Спорили до хрипоты, к еде не притрагивались. Наконец устали, и князь Андрей Александрович сказал резко:

- Поелику между Москвой и Рязанью ряда о Коломне, то пусть будет, как ею определено, но впредь подобного не допускать.

Великого князя поддержал тверской, а следом и другие подали голос одобрения, и только Константин Романович зло выкрикнул:

- Во имя такой справедливости съезд собрали? И возмущенный князь покинул палату. Даниил вскочил, с шумом отодвинул лавку:

- Чую, наведет рязанец татар, коли отпустим его с миром…

Верстах в десяти от Дмитрова налетели на рязанских дружинников гридни московского князя, кого саблями посекли, кого копьями покололи, а тех, кто ускакать попытался, стрелы догнали. Самого же князя Константина с коня сбили, связали и в Москву увезли.

Кинули рязанского князя в поруб на долгие годы и словно забыли о нем удельные князья.

ГЛАВА 9