Ближний круг царя Бориса

Михаил Иванович чувствовал себя скверно – не спал, переживал… Даже после того как в четыре утра отпустили задержанных, панические звонки все равно продолжались.

Зашли в кабинет к шефу. Он тоже не выспался, приехал в Кремль, как всегда, с тяжелой головой. Кузнецов потом рассказал мне, что Наина и Татьяна всю ночь Президента накручивали, требовали, чтобы он «мне врезал». Не знаю, уж какой смысл они вкладывали в это слово, надеюсь, что не буквальный. А уставшему Президенту хотелось спать, он не понимал: за что врезать-то? Зато истеричные характеры своей супруги и дочери знал лучше меня.

Ельцин вялым голосом спросил нас:

– Что там случилось?

Барсуков доложил. Прочитал сначала рапорта милиционеров. Затем – показания задержанных. Втроем, без раздражения и напряжения, мы обсудили ситуацию. Президент недовольно заметил:

– А чо тогда пресса подняла шум…

Мы возразили:

– Борис Николаевич, скажите тем, кто этот шум поднял, пусть теперь они всех и успокоят.

Подразумевали, естественно, Березовского и Чубайса.

– Ведь никто, кроме нас, не знает, что на самом деле произошло. Документы все тоже у нас. А мы никому без вашей санкции ничего не скажем.

Президент согласился:

– Ну хорошо, идите.

Только я вернулся в кабинет, мне позвонил пресс-секретарь Ельцина Сергей Медведев.

– Саша, что случилось? Там пресса сошла с ума. Чубайс на десять утра пресс-конференцию назначил.

Я отвечаю:

– Сережа, не переживай. Это нормальное состояние прессы. Мы только что были у Президента, все вопросы с ним решили. Давай этот шум потихонечку утрясай, туши головешки. Пресс-конференция никакая не нужна.

Но пресс-конференцию Чубайс не отменил, а перенес на более позднее время.

В 11 часов начался Совет безопасности. Я заглянул в зал заседаний, увидел Барсукова и решил, что мне оставаться не стоит – Михаил Иванович потом все расскажет. Только вышел из зала, на меня налетели журналисты. Первым подбежал корреспондент ИТАР-ТАСС, спросил о ночных событиях. Я говорю ему:

– Вы же не передадите мои слова.

Он поклялся передать все слово в слово и сунул мне включенный диктофон.

– Извините, – говорю ему, – но вынужден перейти к медицинским терминам. Мастурбация – это самовозбуждение. Так вот Березовский со своей командой всю ночь занимались мастурбацией. Передадите это?

– Передам, – без энтузиазма пообещал тассовец.

Но никто ничего не передал. Потом мне этот журналист рассказал, что его сообщение Игнатенко «зарубил в грубой форме».

Прошло минут двадцать после начала заседания, и вдруг в мой кабинет вваливается Совет безопасности почти в полном составе. У меня даже такого количества стульев не нашлось. Последним зашел Лебедь, но отчего-то стушевался и незаметно покинул кабинет.

Все расселись. Я попросил принести чай. Стаканов на всех сначала тоже не хватило. Министр внутренних дел Куликов попросил Барсукова:

– Михаил Иванович, расскажите, наконец, что произошло.

Тот подробно описал ночные события. Гости как-то притихли, видимо, в отличие от нас с Барсуковым, предчувствуя нечто неприятное.

Когда члены Совета безопасности ушли, я спросил Михаила:

– С чего вдруг они таким хуралом нагрянули?

– Там так неловко вышло… Президент Лебедя всем представил и после этого обрушился на меня. Мол, я понимаю, что вы ни в чем не виноваты, но кто-то должен ответить за случившееся ночью.

Тут я сообразил: все пришли ко мне «хоронить» Барсукова, – конечно, даже в мыслях не допуская, что грядут коллективные похороны – и мои, и первого вице-премьера правительства Сосковца, который и знать-то ничего не знал про злополучную коробку.

Мы с Барсуковым продолжили обсуждение. На столе остались пустые стаканы после чая, только один стакан кто-то не допил. Ближе к двенадцати врывается в кабинет разъяренный премьер-министр Черномырдин.

– Ну что, ребятки, доигрались?

Я его охолонил:

– Не понял вашего тона, Виктор Степанович. Если задержание двух жуликов называется «доигрались», то это особенно странно слышать от вас – известного борца с коррупцией.

– Кто допытывался, что деньги Черномырдину несли? – не унимался премьер.

– Извините, но вы можете просмотреть видеокассету допроса и лично убедиться, что ваше имя нигде не фигурировало.

Виктор Степанович схватил чужой, недопитый стакан чая и залпом его осушил. До Черномырдина, видимо, дошла информация, что у Евстафьева отняли удостоверение, незаконно выданное лично руководителем аппарата премьера. Евстафьев по этому документу получал право заходить в особо охраняемую правительственную зону, в которую имели доступ далеко не все руководители аппарата Черномырдина. Именно поэтому «активисты» по разграблению предвыборного штаба были уверены, что коробку с деньгами при таком удостоверении они, как всегда, вынесут беспрепятственно.

Выслушав наши объяснения, Черномырдин немного успокоился. Заказал себе свежий чай, выпил его и уже по-доброму с нами попрощался. Барсуков тоже собрался к себе на Лубянку. Но в это время по прямому проводу позвонил Президент.

– Слушаю, Борис Николаевич, – ответил я.

– Барсуков у вас?

– У меня.

– Дайте ему трубку.

– Слушаю, Борис Николаевич, – отчеканил Михаил Иванович. – Есть. Понял. Слушаюсь.

Потом передает мне трубку:

– Тебя.

– Слушаю, Борис Николаевич.

Ельцин терпеть не мог обезличенного обращения. Если ему отвечали просто: «Алло, слушаю», – он выказывал недовольство.

– Напишите рапорт об отставке, – медленно выговорил Президент.

– Хорошо. – И обращаясь к Барсукову: – Ну что, пишем?

Мы с улыбочками за полминуты написали рапорта. Сейчас трудно объяснить, почему улыбались. Может, принимали происходящее за игру? Впоследствии я пожалел, что написал тогда рапорт об увольнении по собственному желанию, пусть бы Верховный сам уволил меня своим указом. Мне было бы интересно взглянуть на формулировку причины увольнения. Думаю, что тогда мне с работодателем пришлось бы судиться немного раньше… К сожалению, все прошло так быстро – размышлять было некогда.

– Ты как написал? – поинтересовался я у коллеги.

Сверили текст, оказалось, фразы полностью совпадают. Единственная разница – фамилии и должности. Бумаги отдали моему секретарю, чтобы он переслал их в приемную Президента. Секретарь не знал содержимое бумаг. Он и прежде не заглядывал в документы, которые я ему передавал. Минут через десять входит с изумленным лицом и докладывает:

– В приемной Саша Кузнецов – личный оператор Президента, просится к вам. У него что-то очень срочное.

Заходит видеохудожник, возбужденный и растерянный. Включает камеру и показывает только что отснятое для телевидения выступление Президента. Тогда Ельцин сказал про нас фразу, ставшую исторической: «…они много на себя брали и мало отдавали».

Я оторопел… Кому мало отдавали – ему, что ли?

…Моя жена, Ирина, тоже смотрела это выступление Ельцина по телевизору. У нее были теплые отношения и с Наиной Иосифовной, и с дочерьми Президента Татьяной и Еленой. Потом Ирина мне призналась:

– Для меня Ельцин умер. Я с ним больше видеться не хочу. Эту улыбку Иуды никогда не забуду.

Реакция Ирины на оскорбительные слова о том, как кто-то много брал и мало отдавал, хотя и была эмоциональной, но вполне адекватной.

Через пару дней после отставки я заехал к матери – хотел, чтобы она воочию убедилась, что ее сын бодр, жив и здоров. Мать мне совершенно серьезно сказала:

– Слава богу, сынок, хоть отдохнешь теперь. Надоела уж эта работа. Не думай о ней.

Но я чувствовал: успокаивая меня, она что-то важное не договаривает.

– Одно дело – уйти с почетом или с переводом на другую работу, – стал размышлять я вслух, – и совсем другое – быть изгнанным, словно государственный преступник.

Тогда мама призналась, в чем дело. Она видела, какая у меня хорошая квартира, мебель. Неважно, что и шкафы, и кровати сделаны из прессованных опилок. Главное, гарнитур выглядит роскошно. Ее воображение поразили большие оригинальные диваны, на которых можно лежать, сидеть, прыгать. Мать никогда ни слова не проронила про эту, на самом деле заурядную по нашим временам, обстановку, но тут вдруг не выдержала: