Мемуары

Когда-то одна монахиня, родственница г-на Дандоло, представила меня графине Коронини. Эта графиня, бывшая очень красивой и имевшая обширный ум, наскучив светом, уединилась в монастыре Сан-Джустино, и поскольку вес ее в обществе был весьма высок, у решетки приемной этого монастыря она принимала многих достойных особ: тут были и иностранные посланники, и высокие чины правительства Республики, и просто интересные собеседники. Так что в стенах монастыря она узнавала все, что происходит за его стенами, а иногда даже и то, что скрывалось под поверхностью событий. Я полюбился этой почтенной даме, и она нередко давала мне мудрые уроки жизни, беседуя о том, о сем. Через нее-то я и решил выведать что-либо о М. М., отправившись к графине на следующий день после свиданья с прекрасной монахиней.

Мне удалось повернуть разговор на обсуждение жизни в венецианских монастырях. Мы поговорили об уме и влиянии на общество монахини Кельей, которая, несмотря на то, что была чрезвычайно уродлива, могла добиться всего, чего ни пожелает. Мы обсудили молодую и красивую сестру Микелли, которая приняла пострижение для того лишь, чтобы доказать своей матери, что умнее ее. После нее и нескольких других, известных своими галантными приключениями, я как бы ненароком упомянул М. М., сказав, что она, наверное, такая же, но это пока загадка для всех. Графиня, улыбаясь, возразила мне, что нельзя всех мазать одним миром, но пообще-то я, может быть, и прав.

— Я никак не могу понять, — добавила графиня, — что толкнуло ее на пострижение: она красива, богата, независима, обладает острым умом, изысканна и к тому же, я твердо знаю, большая вольнодумка. Она постриглась без всякой причины: это просто причуда, каприз.

— Вы полагаете, она счастлива?

— Да, если только она не раскаивается или не раскаивалась. Но если даже это и произойдет, у нее достаточно ума, чтобы никто об этом не узнал.

Убежденный таинственным видом графини в правильности моей догадки о любовнике М. М., я решил пренебречь этим и в послеобеденный час отправился в Мурано. С учащенно бьющимся сердцем позвонил я у ворот монастыря и от имени графини С. попросил вызвать в приемную М. М. Маленькая приемная была закрыта, привратница провела меня в Другую. Я вошел, снял маску, опустился на стул и стал ждать мое божество.

Первый час прошел довольно быстро, но вот я начал подумывать, что ожидание затягивается. Может быть, привратница не поняла меня? Я подошел к двери, позвонил и спросил, предупреждена ли сестра М. М. Чей-то голос ответил мне, что предупреждена. Но через несколько минут в приемную вошла старуха, приблизилась ко мне, прошамкав беззубым ртом: «Мать Мария занята на весь день». Сказала, повернулась и ушла.

Вот ужасная минута, какая случается и в жизни самого удачливого человека! Такие минуты унизительны, оскорбительны, убийственны.

Первым моим чувством было почти доходящее до бешенства ужасающее презрение к самому себе. Затем презрительное отвращение к обманщице несколько поумерило мою скорбь. Так поступить могла только самая бесстыдная из женщин, к тому же еще и лишенная здравого смысла. Ведь тех двух ее писем, которые сохранились у меня, было достаточно, чтобы погубить ее репутацию, захоти я отомстить ей. А она должна была ожидать моей мести. Чтобы пренебречь всем этим, надо быть совершенно безумной. Но то, что я слышал от графини Коронини, говорило мне, что безумной М. М. не назовешь.

Говорят, «время дает советы»; оно дает также успокоение, а размышление проясняет мысли. Поразмыслив, я нашел, что, по сути, ничего особенного в этом происшествии нет и что, не будь я ослеплен чарами монахини и собственным самолюбием, я бы это понял сначала.

Но эти благоразумные размышления не отвратили все же меня от мысли о мщении. Однако ничего низкого я не мог допустить., И я решил играть полнейшее безразличие. «Конечно, — говорил я себе, — в следующий раз она не будет занята, но больше я в ловушку не попадусь. Я докажу ей, что меня ее выходка не задела, и просто отошлю ей ее письма с холодной сопроводительной запиской, чтобы не дать ей ни малейшего удовлетворения». Но больше всего меня беспокоила обязанность бывать на мессах в их церкви: не зная о моей связи С К. К., она, чего доброго, решит, что я прихожу туда только для того, чтобы дать ей возможность назначить мне новое рандеву… Я принялся составлять письмо, но, желая, чтобы ни малейшего следа моей досады в нем не чувствовалось, я оставил его на моем бюро, чтобы назавтра перечитать с холодной головой. Предосторожность оказалась не лишней: утром я разорвал письмо на мелкие кусочки: столько в нем было слабости, любви обиды, что она вдоволь бы посмеялась надо мной.

В среду я написал К. К., что самые серьезные причины вынуждают меня прекратить посещение служб в их церкви. В тот же день я приготовил другое письмо для моей монахини, а в четверг его постигла та же участь, что и первое. В нем были те же недостатки. Я увидел, что я потерял легкость письма. Через десять дней я убедился, что влюблен без памяти и не могу написать ничего, кроме того, что лежит на сердце.

В этом глупейшем положении я порывался десятки раз объясниться с графиней С., но, благодарение Богу, удержался от такого малодушия. Наконец, представив себе, в какой постоянной тревоге живет эта ветреница, помня о своих письмах в моих руках, я решил их отправить, сопроводив следующим посланием:

«Прошу Вас поверить, мадам, что только несносная забывчивость помешала мне вовремя вернуть Вам два прилагаемых здесь письма. Всякая мысль о мести противна моей натуре, и мне нетрудно простить Ваши шалости, совершенные Вами по легкомыслию, а возможно и из желания посмеяться надо мной. Однако, послушайте мой добрый совет и никогда не поступайте так с каким-нибудь другим человеком, ибо он может оказаться менее снисходительным, чем я. Я знаю Ваше имя, я знаю, кто Вы, но будьте спокойны — это не имеет никакого значения, все это я уже забыл. Возможно, Вы не придадите никакой цены моей скромности, что ж, в таком случае мне Вас жаль.

Вы, должно быть, задумаетесь, мадам, когда больше не увидите меня на службах в Вашей церкви; не большая жертва, скажете Вы, молиться он ходит в другое место. Но я, однако, скажу Вам, по каким причинам я перестану бывать в Вашем монастыре. Я думаю, что к тем забавам, которыми Вы себя потешили, Вы прибавите еще одну, не менее веселую: Вы станете хвастаться своими подвигами перед Вашими подругами, а я не хочу быть предметом пересудов в Вашей келье или Вашем будуаре. Пусть не покажется Вам смешным, что, несмотря на то что я на пять или шесть лет старше Вас, я все еще окончательно не избавился от чувства стыда и не отказался от некоторых благородных условностей или, если Вам угодно, предрассудков…»