Мемуары

— Я надеюсь, — сказал он, — что ты никуда не спешишь?

— Нет, — ответил я, — но я умираю с голоду.

..Я вернулся в Венецию за четверть часа до появления вестницы из Мурано. На этот раз письмо представляло собою целый дневник на семи страницах. Точное его воспроизведение, боюсь, утомило бы читателя, поэтому ограничусь выдержками из него.

Рассказав во всех подробностях о том, что предпринял ее отец после визита к г-ну Брагадину, К. К. писала, что она довольна и своей комнатой и монахиней, которая к ней приставлена и от которой она зависит. Эта монахиня сообщила ей о запрещении писем и визитдв под страхом отлучения от церкви, вечных мучений и прочих благоглупостей. Однако та же самая монахиня доставила ей бумагу, чернила, книги, и благодаря ей она может писать мне по ночам.

Далее К. К. в довольно игривой манере писала, что самая красивая обитательница монастыря безумно полюбила ее, дважды в день дает ей уроки французского языка и дружески предостерегает от близкого знакомства с прочими воспитанницами. Этой монахине всего двадцать два года: она красива, богата и щедра, все другие относятся к ней с почтением. «Когда мы остаемся одни, — писала моя подруга, — она так нежно целует меня, что не будь она женщиной, ты бы обязательно приревновал меня». О планах побега она писала, что, кажется, выполнить их будет не так уж трудно, но осторожность требует сначала как следует изучить окрестности монастыря, которые пока ей совсем незнакомы. Заканчивала она просьбой прислать ей мой портрет, который можно так искусно спрятать в кольце, что никто его не отыщет. Кольцо надобно передать с ее матерью: я могу ее встретить каждое утро на мессе в их приходской церкви. «Она тебя любит и исполнит любую твою просьбу».

Я заканчивал мой ответ, когда Лаура — так звали нашу вестницу — явилась за ним. Я передал с ней пакет, в который вложил сургуч, бумагу, перья и огниво. К. К. сказала Лауре, что я ее кузен, и та, кажется, ей поверила.

..Я заказал свой миниатюрный портрет одному искусному пьемонтцу, с которым я познакомился на ярмарке в Падуе, он потом хорошо зарабатывал в Венеции. Он сделал также и изображение Св. Катарины в ту же величину, и один венецианец, прекрасный ювелир, изготовил мне красивое кольцо. Кольцо было украшено миниатюрным изображением Святой Катарины, но нажатие маленькой голубой, почти невидимой на белой эмали, точки приводило в действие пружинку, и вместо святой появлялось мое изображение.

Ранним утром я занял место возле церкви, как следовало из инструкций К. К., и вскоре вошел вслед за ее метерью в храм. Опустившись рядом с ней на колени, я шепнул, что мне надо с ней говорить. Мы отошли в боковой придел и там, утешив ее и заверив, что мои чувства к ее дочери нерушимы, я спросил, собирается ли она увидеть ее.

— Я надеюсь навестить мое дорогое дитя в воскресенье и обрадую ее, рассказав о вас. Я в отчаянье, что не могу вам сообщить, где она находится.

— Я не прошу вас об этом, но позвольте просить вас о другом: передать ей это кольцо. Это образ ее небесной покровительницы, и вы должны убедить ее никогда не снимать кольцо с пальца. Пусть она ежедневно обращает к ней свои молитвы, ибо без помощи этого образа она не сможет стать моей женой. Передайте ей, что я со своей стороны буду постоянно читать Святому Джакомо «Кредо» (Верую (лат.) — начало молитвы).

Обрадованная моей набожностью и стремлением внушать такое же похвальное чувство ее дочери, добрая женщина обещала в точности выполнить мою просьбу. Я просил ее еще принять десять цехинов для ее дочери. Она сказала, что та ни в чем не нуждается, но деньги все-таки взяла.

Письмо, полученное мною в следующую среду, было переполнено самыми нежными и самыми пылкими чувствами. Моя милая писала, что едва она осталась одна, как сразу же нашла заветное место и бросилась осыпать жадными поцелуями изображение того, кто составлял для нее все на свете.

«Я продолжала тебя целовать, — писала она, — даже когда появились монахини. Но как только они приблизились ко мне, пружинка щелкнула, и моя добрая святая скрыла все». Еще она поведала мне, что монахиня, обучающая ее французскому языку, предложила за кольцо пятьдесят цехинов, но не из любви к святой, над житием которой она частенько посмеивалась, а из любви к моей подруге, ибо святая очень напоминала ее чертами лица.

Следующие пять или шесть недель в письмах только и было рассказов, что о Святой Катарине, которая заставляла милую узницу по многу раз дрожать от испуга. Дело заключалось в том, что одна старая и слабая зрением монахиня брала кольцо в руки, приближала к глазам и даже ощупывала эмаль пальцами. «Я так боялась, что она случайно нажмет пружинку и вместо моей святой предстанет изображение еще более прекрасное, но совершенно лишенное святости».

…Мало-помалу я вернулся к своим прежним привычкам, но как могла моя натура смириться с отсутствием удовлетворенной любви! Единственным моим удовольствием были еженедельные письма, в которых моя возлюбленная призывала меня к терпеливому ожиданию, вместо того чтобы призывать к немедленному похищению ее из монастыря. Я знал от Лауры, что она очень похорошела за это время, и умирал от желания увидеть ее. Случай представился, и упустить его было невозможно. В монастыре приближался день пострижения; этот обряд всегда привлекает множество народу. Визиты к монахиням учащаются, и воспитанницы могут также появляться в приемной. В такой день я ничем не рисковал, так как легко мог смешаться с толпой. Итак, я отправился туда, ничего не сказав Лауре и не предупредив мою дорогую женушку. И когда в четырех шагах от себя я увидел ее, смотревшую на меня с немым обожанием, я чуть было не лишился чувств. Она подросла, сформировалась и стала еще прекрасней. Я не сводил глаз с нее, она с меня, и я был последним, кто покинул зал приемной, казавшейся мне тогда Храмом Блаженства.

Через три дня я получил от нее письмо. Она так ярко изобразила то наслаждение, которое получила, увидев меня, что я решил радовать ее как можно чаще. Я написал, что она будет видеть меня на мессе в их церкви во все праздничные дни. Это мне ничего не стоило, и я ничем не рисковал: узнать меня не могли, церковь эта посещалась только обитателями Мурано, и хотя, слушая мессы, я ее не видел, но я знал, что она меня видит, и ее радость становилась моей радостью.