Мемуары

С графиней С. я не был знаком и отпустил служанку без ответа…

Вот записка, которую мне предстояло передать графине:

«Прошу тебя, моя дорогая, если найдешь время, приехать повидаться со мною и взять с собой того, кто вручит тебе эту записку. Назначь ему время, он будет пунктуален. Этим ты очень обяжешь свою верную подругу. До свиданья».

Ум, диктовавший эту записку, предстал передо мною великолепным мастером интриги, было здесь что-то возвышенное, необычайно захватившее мое воображение, хотя я чувствовал, что мне хотят представить особу, которая словно бы нисходит до меня.

В последнем письме моя монахиня, делая вид, что ее совершенно не интересует знать кто я, одобряла мой выбор и выказывала равнодушие к ночным рандеву. В то же время она казалась уверенной в том, что после того, как я увижу ее, я захочу вызвать ее в приемную. Однако ее безопасность, вернее меры по обеспечению этой безопасности, разжигали мое любопытство; она была права, если она молода и красива. Я уже знал, как мне держаться с нею, ибо чем еще может окончиться подобная интрига, как не любовным свиданьем? Я мог бы помедлить несколько дней и выведать у К. К., кто же была моя мона-г хиня, но помимо того, что это отдавало коварством, такой поступок мог прикончить приключение, в чем я, конечно бы, раскаивался.

Она сказала, что я могу отправиться к графине тогда, когда сочту это удобным для себя; видно было, что достоинство не позволяло ей выказывать нетерпение, тем более что она не знала, готов ли я торопить события. Но судя по всему, мне предстояло иметь дело с весьма сведущей в науке любви особой, так что напрасная трата времени мне не грозила. Но как смешно выглядели бы все мои труды, если бы мне предстала какая-нибудь перезрелая матрона! Известно, что во всех моих поступках мною прежде всего руководила любознательность, но все же мне хотелось бы быть более уверенным в той, которую я намеревался пригласить поужинать со мной в Венеции. Еще я был крайне удивлен свободой, которой пользовались святые сестры, и поражался легкости, с которой они преступали монастырскую ограду.

В три часа я явился к графине, и она, получив из моих рук записку, сказала, что будет счастлива видеть меня завтра в этот же час. Мы обменялись почтительными поклонами и расстались до завтра. Графиня эта была решительной женщиной, немного на закате, но все еще красивой.

Следующий день был воскресным, и я не пропустил своей обычной мессы, уже в мечтах изменяя моей К. К. и желая быть увиденным не столько ею, сколько загадочной монахиней.

После полудня, облачившись в маскарадное платье, я в назначенный час отправился к ожидавшей меня графине. Мы сели в двухвесельную гондолу и прибыли в монастырь, не обменявшись по дороге ничем, кроме замечаний о прекрасной погоде. Подойдя к решетке, она попросила вызвать М. М.* Это имя меня удивило, оно было знаменито. Нас ввели в маленькую приемную, и через несколько минут я увидел монахиню, которая подошла к решетке, нажала ручку и подняла вверх четыре прута; открылось широкое отверстие, так что обе подруги могли свободно обняться и расцеловать друг дружку. Это отверстие было по крайней мере восемнадцати дюймов, и мужчина моего сложения с легкостью прошел бы в него. Графиня села напротив монахини, я несколько в стороне, но так, что мог вволю любоваться одной из самых прекрасных женщин, какую мне приходилось видеть. Я не сомневался, что эта была та, о которой мне писала моя дорогая К. К. Восхищение помешало мне слышать, о чем говорили они между собой, но моя прекрасная монахиня не то что словом, даже и взглядом не удостоила меня.

Ей могло быть года 22–23. Очерк ее лица был великолепного рисунка. Ростом она была чуть выше среднего, с несколько бледной кожей, чудесного разреза глазами небесно-голубого цвета; ее прелестные влажные губы говорили о пленительном сладострастии, зубы представляли собой два ряда жемчугов. Ее убор не позволял видеть ее волос, однако судя по бровям, они были светло-русыми. Но более всего меня восхитили руки, которые я мог видеть обнаженными до локтя.

Никогда резец Праксителя не создавал таких округлостей, таких законченных и изящных форм! Но несмотря на все то, что я видел, и все то, что я угадывал, я не упрекал себя за отказ от двух рандеву, предложенных мне этим совершенством. Я был уверен, что через несколько дней я буду обладать ею и смогу воздать все полагающиеся ей почести. Мне не терпелось остаться с нею одному у этой решетки и… хотя она в продолжении всей беседы ни разу так и не взглянула на меня, сама эта сдержанность очаровывала меня все более…

На обратном пути в Венецию графиня, устав, быть может, от моего молчания, сказала мне с улыбкой:

— М. М. не только красива, но и умна очень.

— Я видел одно и догадываюсь о другом.

— Она не сказала вам ни слова…

— Я не хотел быть ей представленным, и она наказала меня, совершенно не заметив моего присутствия.

Графиня ничего не ответила, и мы расстались перед дверями ее дома, не обменявшись более ни одним словом… Я отправился домой, размышляя об этом приключении, развязку которого мне не терпелось увидеть.

Я был даже доволен, что красавица-монахиня не заговорила со мной: в том состоянии, в которое повергла мои чувства ее красота, я мог бы так отвечать на ее вопросы, что внушил бы превратное представление о моем уме. Она, конечно, должна была убедиться — я это понимал — в том, что унижение отказа ей не угрожает, и все-таки я восхищался смелостью, с какою она шла на риск. Мне было трудно полностью объяснить себе ее смелость, и я не совсем понимал, почему она могла пользоваться такой свободой. Казино в Мурано! Возможность поужинать с молодым человеком в Венеции! Я терялся в догадках, пока мне в голову не пришла одна мысль: у нее должен быть любовник, которому доставляет удовольствие исполнять все ее прихоти. Это открытие, по правде говоря, задело мою гордость, но авантюра была слишком пикантной, героиня слишком привлекательной, чтобы я прошел мимо. Да, я был на полпути к измене моей дорогой К. К., вернее я уже изменил ей, но мысленно. Однако несмотря на всю свою любовь к этому милому ребенку, я не испытывал никаких угрызений совести. Мне казалось, что неверность такого рода, если она откроется ей, не содержала в себе ничего, что могло бы ей решительно не понравиться: ведь это всего лишь была попытка как-то поддержать меня, так или иначе я просто умер бы от тоски.