Римская диктатура последнего века Республики

А. В. Еремин, исходя из крайней противоречивости сулланского режима, предложил «синтетическую» теорию, в соответствии с которой диктатура Суллы была легитимной, не выходила за рамки республиканской конституции, не являлась ни монархией, ни военной диктатурой, а представляла собой чрезвычайный «конституционный» институт, объединивший черты старых экстраординарных магистратур — диктатуры и коллегии децемвиров, т. е. была «новым сочетанием старого». ^{413}

Подобное расхождение оценок объясняется тем, что античная традиция не дает четкого определения государственно-правовой сущности сулланской диктатуры. Так, современник событий Саллюстий определял положение Суллы как единовластие — dominatio (Sail. Cat., 5; 6). Единственным непосредственным источником, на основании которого мы можем судить об отношении Цицерона к диктатуре Суллы, является речь «В защиту Росция из Америи», произнесенная в 80 г. В ней знаток и будущий теоретик римской государственно-правовой системы говорил, что, «пока было необходимо и сама ситуация вынуждала (к этому), один (Сулла. — Н. Ч.) пользовался властью — dum necesse erat resque ipsa cogebat, unus omnia poterat» (Cic. Pro Rose, 139,1—2). Вообще же Цицерон не только не выработал четкого типологического определения сулланской диктатуры, но даже не сформулировал отчетливо личного отношения к этому вопросу: до самых последних дней своей жизни он осуждал сулланские проскрипции, но уважительно отзывался о политике Суллы, направленной на реставрацию Республики (Cic. De domo sua, 30; ср.: Omnium legum iniquissimam dissimillimamque legis esse arbitor earn quam L. Flaccus interrex de Sulla tulit, ut omnia quaecumque ille fecisset essent rata. Nam cum ceteris in civitatibus tyrannis institutis leges omnes exstinguantur atque tollantur, hie rei publi-cae tyrannum lege constituit — Cic. De leg. agr., III, 5).

В поздней античной историографии получило распространение и было закреплено (главным образом в грекоязычной литературе) представление о тираническом характере правления Суллы. Плутарх охарактеризовал его приход к власти как смену тиранов, а не падение тирании марианцев (Plut. Sulla, 30; ср.: Plut. Сотр. Sulla, l, 4, 6). Аппиан не проводил типологической разницы между царской властью и властью тиранической, сравнивал диктатуру Суллы с той и другой, употребляя при этом различные термины: монархия (Арр. В. С, I, 3, 4; II, 1), тирания (Арр. В. С, I, 99, 78; 104, 22—24) и даже специфически греческий термин, обозначавший архаическую царскую власть басилеев (Арр. В. С, 1,100, 4). В одном и том же пассаже (Арр. В. С, I, 98, 1) в отношении Суллы Аппиан одновременно употребил термины «царь», «басилей» и «тиран», поставив по существу знак равенства между ними. При этом античный историк ссылался на мнение современников, одни из которых считали власть Суллы царской, другие — общепризнанной тиранией (Арр. В. С, I, 101). Наиболее терминологически выдержанной, на наш взгляд, является ретроспективная оценка диктатуры Суллы, данная Корнелием Тацитом, который вслед за Саллюстием определял положение Суллы как единовластие — dominatio (Tac. Ann., I, 1, 5; Hist., II, 38, 9).

Таким образом, имеющийся в античной историографии материал не содержит четких типологических характеристик диктатуры Суллы. Однако мы не можем согласиться с встречающимся в новейшей исторической литературе тезисом о том, что оценка античными историками сулланского режима как царской власти или тирании — это всего лишь литературный штамп ^{414}. Ко времени диктатуры Суллы античная традиция, особенно греческая философия, выработала довольно четкие и дифференцированные понятия о тирании как жестком произволе и деспотизме, о ее основных признаках, состоявших в узурпации власти, силовом давлении и абсолютном характере правления. Это обнаруживается отчасти в оценках сулланской диктатуры, данных Плутархом и Аппианом. Однако особенность античного государственно-правового мышления состояла в том, что характеристику конкретных политических коллизий и современники, и античные теоретики переносили из институциональной области в область морали и этики. Принципиальным для общественно-политического сознания тезисом выступало радикальное противопоставление единоличной власти и Республики. В этом контексте единоличная власть приобретала негативные характеристики. Любое отступление от республиканской нормы считалось покушением на само государство. В этом античном контексте понимания власти основным критерием ее оценки становился не столько объем, сколько характер использования властных полномочий. В условиях кризиса римской civitas и практики гражданских войн концентрация власти в руках одного человека уже не казалась предосудительной и восприятие позднереспубликанской диктатуры приобрело скорее эмоциональный, морально-этический характер. В результате понятия «тиран» — «царь» — «диктатор» часто становились синонимичными (см.: Plut. Compar. Sulla, I). Даже для Цицерона не существовало альтернативы между различными государственными формами: могли быть либо «республика», либо «нереспублика». Он говорил о болезни, кризисе республиканских норм и традиций, об ослаблении государственных функций полностью или частично, но падения республики не допускал (см.: Cic. Ad Att., I, 18, 2; In Verr., II, 1, 20; Ad Fam., I, 18, l) ^{415}. При этом институциональные характеристики не имели для него определяющего значения. В трактате «О государстве» Цицерон рассматривал понятия «царь» и «тиран» как типологически сходные, как две формы одного состояния, различающиеся лишь характером использования власти и степенью подавления свободы (Cic. De rep., I, 50, 65; II, 4749; III, 47; ср.: Cic. De off., III, 19, 32, 62; Ad Att., XIV, 4; Ad Fam., XII, I, 2). Реальную полноту власти Суллы римляне могли оценивать вполне адекватно: они видели, что «законы, суды, эрарий, провинции, цари — наконец, право жизни и смерти над гражданами в руках одного человека — leges iudicia aerarium provinciae reges penes unum, denique necis civium et vitae licentia» (Sail. Hist. frr. ampl., Lep., 46—48; ср.: Lep., 96—97), но общую характеристику сулланской диктатуры давали на уровне более этических, чем политических суждений и определяли ее как тиранию — несомненное зло (Sail. Hist. frr. ampl., Lep., 3, 32, 85). Аппиан, например, говорил, что Сулла «желал врачевать одно зло другим» (Арр. В. С., I, 3).

Нам представляется, что Сулла стремился создать лишь видимость опоры на республиканскую традицию. Его диктатура и по форме, и по существу превосходила раннереспубликанскую. Обращение к республиканским нормам позволяло Сулле затушевать истинный характер власти: по существу, он сконцентрировал в своих руках полномочия магистратуры, народного собрания и сената.

Уже высказанные суждения об особом положении Суллы справедливы и в том отношении, что он опирался не только на правовые основы власти, но и на весь арсенал средств политической борьбы. Среди них немаловажная роль отводилась традиционным представлениям римлян о власти. В соответствии с римской республиканской традицией в полномочия магистрата, наделенного империем (тем более диктатора), включались сакральные функции. У Ливия есть ссылка на то, что для римлян «распоряжение диктатора всегда (являлось. — Н. Ч.) смыкавшим уста, как воля божества — dictatoris edictum pro numine semper obseruatum» (Liv., VIII, 34, 2, 3). Это было проявлением традиционной республиканской идеологии, в основе которой лежали сакрализованные понятия auctoritas, virtus, pietas. Сулла не просто использовал религиозную ауру, окружавшую персону диктатора, но придал этому фактору власти особое значение. Он носил несколько почетных прозвищ, которые, судя по сообщению Плутарха, были закреплены за ним законодательно в народном собрании (Plut. Sulla, 34). Его называли Счастливым (Felix), в греческих областях — тождественно любимцем Афродиты (Эпафродит). Более того, это прозвище Сулла распространил даже на своих детей, назвав их Фавстом и Фавстой (Plut. Sulla, 34; Vell., II, 27, 4; Арр. В. С., I, 97). Он акцентировал сознание римлян на особых отношениях с миром богов: после победы над консульской армией Г. Норбана в 88 г. воздал благодарность богине Диане и посвятил ей источники близ Капуи (Vell., II, 25, 4); благодарность за свои победы в войне с Митридатом он возносил богам Аресу (Марсу), Нике (Победе) и Афродите (Венере) (Plut. Sulla, 19); пытался, видимо, провести параллели между собою и Ромулом — легендарным основателем Рима, что было не без сарказма воспринято его политическими противниками (Sail. Hist. frr. amplior., Lep., 19; ср.: Lep., 77).