Весна в Крыму (Преображение России - 15)

- Так что же, - в Петроград мне везти картину?

Алексей Фомич прошелся по комнате и добавил:

- Пожалуй, ты права, - картину оценить смогут только в Петрограде, а не здесь, но... будут ли исправно ходить теперь поезда? И можно ли будет в обстановке, какая теперь сложится, довезти картину целой до Петрограда?

- Я думаю, что надо подождать, а не с места в карьер, - решительно отозвалась на это Надя. - Поедем в Петроград, - тут у нас все ограбят... То была полиция, а теперь кто будет?

- Да, в самом деле, - ведь теперь должны быть поставлены везде новые люди, а тем более в полиции! Эта полиция давно уже засела всем революционерам в печенки... Подождать, говоришь? Подожду, что ж... Надо оглядеться, это так.

И Алексей Фомич оделся и вышел из дому, обещав, впрочем, жене, что пройдется только по своей улице и дальше уходить не будет.

3

Выйдя из калитки на улицу, Алексей Фомич даже остановился в изумлении: первый, кого он увидел, был плотник Егорий. Он шел именно по той стороне улицы, где стоял дом художника, и художник вспомнил рассказ своей жены о ее страхах и дневных и ночных.

Поровнявшись с Сыромолотовым, Егорий снял картузик и проговорил, как заученное:

- С революцией поздравляю, барен! Как вы есть сознательный елемент, хотя, конечно, из буржуазного сословия...

- Спасибо, - революция всем нам нужна, - ответил Алексей Фомич, - а вот заходить ко мне на двор, зная, что меня нет дома, вам бы не следовало.

Егорий насторожился и отозвался не сразу:

- Работенки, конечно, искал, - слова нет, - как она сама с неба нашему брату-голяку не свалится.

- А почему же вы допытывались, куда это и надолго ли я уехал? "С каким-то попом"? Значит, вы это видели?

- Глаза, когда смотрят, не закажешь, чтобы они, например, не видели, теперь уже заносчиво сказал Егорий.

- Это что же вы, следите, что ли, за мной вроде шпика? Кто же это вас ко мне, хотелось бы знать, шпиком приставил?

- Шпи-ком? - так и дернулся Егорий. - Шпики же эти вчерашний день еще были, а нынче их уж и духу-звания не должно быть!

- Однако у вас как будто и занятия никакого нет больше, как по этой улице фланировать!

- Да ведь как сказать, барен, никакому человеку воспретить нельзя, где ему ходить... С тем прощевайте!

И пошел дальше, а Сыромолотов стоял около своей калитки, смотрел ему вслед, пока он скрылся в переулке.

Конечно, ничего еще не изменилось здесь, на тихой улице очень отдаленного от столицы южного города, потому только, что в Петрограде началась революция, но художнику уже представлялись какие-то невнятные пока еще отзвуки, отголоски, течения в воздухе.

Даже как будто тише, чем обычно, была тихая улица, по которой вихрем пронеслись мальчишки-газетчики с красными листами телеграмм.

Алексей Фомич представил этот красный вихрь по всем улицам города и неминуемую ошеломленность у всех людей, хотя и ожидавших, что революция должна непременно совершиться.

Небольшая, шедшая поспешной семенящей походкой старушка встретилась Алексею Фомичу на перекрестке улиц: это была его теща Дарья Семеновна.

- Ах, как я рада! Ах, как рада! Даже и сказать не могу, - заулыбалась она полубеззубым ртом.

- Вы тоже рады? Вот как! - несколько недоверчиво протянул Сыромолотов. - Революции рады, а?

- Ка-кой такой революции? - испугалась Дарья Семеновна, и улыбка ее сразу померкла. - Вам рада, что вы приехали, а об какой это революции вы сказали?

- В Петрограде!

- В Петро-гра-де? - И по ее округлившимся испуганным глазам Сыромолотов увидел, что красные телеграммы до нее не дошли.

- Несколько телеграмм на отдельных листах выпустила пока газета.

- И что же там, в телеграммах?

- Народ вышел на улицы... Главным образом женщины... и кричат: "Хлеба!.." Работницы фабрик и заводов... матери семейств... Детей-то кормить им надо, а хлеба нет: довоевались! Довоевались до того, что кормить людей нечем стало.

- Ну вот! Женщины! Их и расстреляют! - сказала Дарья Семеновна.

- А кто же будет их расстреливать, когда солдаты от этого отказались? Что же, солдаты звери такие, что в своих матерей и жен стрелять будут?

И Алексей Фомич сжал свой крепкий кулак и потряс им в воздухе по направлению на север.

4

Как этот, так и несколько последующих дней Алексей Фомич жил всем своим существом не в своем городе, а там, в Петрограде, где вот именно теперь, как ему ясно представлялось, он мог выставить свою картину. А так как без дела проводить время он не мог, то делал наброски карандашом: толпы народа посредине чинных улиц столицы.

Он как бы делал зарисовки с натуры, до того отчетлива представлялись ему и опрокинутые народом вагоны трамвая, и пылающее здание суда на Литейном проспекте, и арестованные министры, и генералы, которых на грузовиках везли к Государственной думе.

Прочно обрадован был он, когда узнал об отречении Николая II на станции Дно, под Псковом.

- И название станции-то какое, а? - почти кричал он, обращаясь к жене: - Точно нарочно придумано для этой страницы истории! Дошел до дна! До дна, куда успешно тянул его в последние годы Распутин! Станция Дно! Ну, как хочешь, а исто-рия, она часто бывает неожиданно остроумна! Утонул в этой страшной войне и дошел до "Дна"! Ниже уж некуда, - конец! И теперь пока просто полковник Романов!

Сыромолотов теперь читал все газеты, какие мог достать в ближайшем газетном киоске.

Однажды, в начале марта, к нему подошел плохо одетый, но с тонкими чертами лица юноша. Глядя на художника проникновенно, он подал ему свернутую почти в комок газету и сказал:

- Вы вот нашу "Правду" почитайте, Алексей Фомич, а из буржуазных газет что же вы узнаете?

- "Нашу "Правду"? - повторил недоуменно Сыромолотов. - Это что за газета?

- Газета нашей партии большевиков, - объяснил юноша.

- А-а! "Нашей партии большевиков", - снова повторил его слова Сыромолотов. - Значит, вы - партия большевиков? А почем вы знаете, как меня зовут?

- Ну, кто же у нас тут этого не знает? - даже как будто обиделся юноша. - Тем более я должен знать, так как мой покойный отец - доктор Худолей вздумал как-то перед войной устроить пансион в доме сына вашего, Ивана Алексеича.

- А-а! Вот вы кто!.. То-то я смотрю на вас и думаю, что как будто где-то видал... - Алексей Фомич подал Коле Худолею руку, добавив при этом:

- Он тяжело ранен, мой сын... Но мне послышалось, что вы сказали "покойный отец"... Это что же значит? Умер или убит на фронте?

- Убит... И там где-то схоронен... А я приехал домой из ссылки только вчера... И я в доме Ивана Алексеича успел побывать, - там в нижнем этаже теперь опять как будто пансион для дураков.

- Да, на дураков моему Ване везет! - улыбнулся Сыромолотов. - Когда он уезжал, то нотариусу оставил доверенность на продажу дома, но тот решил дома не продавать: дескать - это "реальная ценность", а деньги теперь - одна видимость, и вот сдал кому-то весь нижний этаж с кухней. Я к сыну в дом, признаться, не заходил... Так дураки, вы говорите, там поселились?

- Полнейшие! - с живостью ответил Коля.

- Значит, такова уж судьба этого нижнего этажа, чтобы кто умный там и не поселился, - заметил Алексей Фомич и добавил: - Вот вы - партиец, и, значит, вам книги в руки. Скажите, - образовалась ли у нас в городе какая-нибудь власть?

- А как же! Известно со времен Ломоносова, что природа тел не терпит пустоты! - бойко сказал Коля.

- Из кого же она образовалась?

- Там теперь всякой твари по паре... Есть эсеры, есть меньшевики, есть кадеты... Только большевиков нет...

- Вот как! - удивился Алексей Фомич. - А почему же собственно нет?

- Мы пока под запретом! - и Коля Худолей приложил к губам указательный палец. - Но погодите, погодите, голубчики, - вдруг преобразился он. - Вот приедет наш Ленин, и тогда все будет по-другому.

- А-а! - протянул Сыромолотов. - Так что партия партией, а... как бы это сказать...