Этническая история Беларуси XIX — начала XX века

На рубеже 50-60-х гг. XIX в. в связи с обострением политической борьбы в Беларуси, Литве и правобережной Украине появляется большое количество публикаций со сведениями о конфессиональном и этническом составе населения. Этим материалам придавалось большое значение в системе доказательств «русского» или «польского» характера Западного края. Характерно, например, что материалы статьи М. О. Лебедкина «О расселении племен западного края Российской империи», опубликованной в «Записках Русского географического общества», были перепечатаны в неофициальной части газеты «Минские губернские ведомости» и журнале «Вестник Юго-Западной и Западной России». Очевидная тенденциозность была характерна для монографий П. Бобровского, И. Зеленского, А. Карева, Н. Столпянского, атласов Р. Эркерта и А. Риттиха [18, 55, 63, 216, 317, 166].

Все эти публикации были основаны, прежде всего, на одном и том же источнике — так называемых «приходских (парафиальных) списках», которые с определенными оговорками можно считать первой переписью в истории Российской империи, систематически учитывавшей этнический состав населения. Сбор материала проводился в 1857-1858 гг. по инициативе академика П. И. Кеппена. В составленной им анкете было три вопроса: о численности, вероисповедании и этнической принадлежности прихожан. Последний вопрос был сформулирован следующим образом: «Какого племени прихожане (Великорусы. Белорусы, Мордва и пр.)». Анкеты заполняли священники наименьших территориальных подразделений религиозных организаций, которые, по мнению П. И. Кеппена, должны были быть хорошо знакомы с местными условиями. Отсутствие фиксированного списка «племен» привело к тому, что в ответах появились такие этнонимы, как «поляне», «древляне», «дулебы», «ятвяги», «кривичи» и т. д. Поэтому публикация результатов М. О. Лебедкиным вызвала недоумение у ряда современников проведения переписи, например у П. Бобровского [18, с. 26, 47]. На наш взгляд, может существовать три варианта интерпретации материалов приходских списков. Во-первых, они могут отражать реальные формы этнического сознания. Во-вторых, собственное самосознание священников. И, в-третьих, их представления (часто умозрительные) об этнической идентичности прихожан. Критерием подлинности этнонимов может быть упоминание о них в других статистических и этнографических источниках. Собранные анкеты приходских списков хранятся в Центральном архиве РАН [245-249], а также Российском государственном историческом архиве. Большое значение для уточнения материалов приходских списков имеет обнаруженное в архиве Русского географического общества этностатистическое исследование, содержащее сведения по уездам и отдельным населенным пунктам Беларуси [12], а также подробное описание Гродненской губернии 1869 г. [133]. В связи с тем, что не все материалы приходских списков были в равной степени для нас доступны, нами были использованы публикации А. Ф. Риттиха по статистике населения Прибалтики [167, 168].

В 70-х — первой половине 90-х гг. XIX в. сведения об этническом составе населения встречались нерегулярно. Вместе с тем ряд материалов позволяет проследить динамику численности населения, его отдельные параметры [208-210]. Большое аиачоиие дли исследования этого периода имеют материалы отчетов губернаторов, а также монографическое исследование А. Сементовского [196], сборник А. Дембовецкого [153], исследование Минского статистического комитета [57].

Среди статистических источников XIX — начала XX в. особое место занимают материалы первой всеобщей переписи Российской империи 1897 г. [158]. В ней содержится огромный фактический материал об этническом, конфессиональном, сословном, профессиональном составе населения, уровне грамотности и т. д. Наличие многочисленных корреляционных таблиц позволяет проследить развитие этнических и миграционных процессов. Вместе с тем известно, что в организации и методике проведения переписи было много недостатков. Наибольшие претензии предъявляются к определению этнической принадлежности по «родному языку» [8, с. 260]. Необходимо отметить, что такой подход был обусловлен не только реалиями Российской империи, где процессы формирования устойчивой национальной идентичности были далеки от завершения, но и требованиями международных организаций, в частности, Международного статистического конгресса. Добавим, что подобный способ определения этнической принадлежности практиковался и в других государствах Европы.

С нашей точки зрения при интерпретации материалов переписи 1897 г. необходимо учитывать особенности механизма ее проведения. Исчисление населения было проведено (в отличие от современных переписей) за один день. Для такого масштабного мероприятия потребовалось огромное количество исполнителей. Их подбирали из представителей местной интеллигенции и служащих. Так, например, для проведения переписи в Витебске и Витебском уезде было привлечено 152 человека, 53 % из которых составляли чиновники, 20 % — учителя, 13 % — крестьяне [124, л. 32-37]. Переписные листы заполнялись заранее, а в день проведения переписи подлежали лишь сверке (в этом секрет проведения переписи за один день). При этом грамотные сами заполняли переписные листы и, следовательно, самостоятельно определяли, какой язык указать родным. Необходимо учитывать и то обстоятельство, что графы «родной язык» и «грамотность» в переписном листе стояли рядом. Поэтому случаи, когда интервьюируемый, владея в той или иной степени русским, польским, немецким и др. языками, в то же время считал родным языком белорусский, украинский, литовский и т. д., с нашей точки зрения являются примерами осознанной этнокультурной ориентации и могут быть квалифицированы как факты этнического самосознания. Что касается неграмотного населения, то счетчики были обязаны вписывать в анкету название того языка, «который каждый считает для себя родным» [125]. Однако, как происходило это на самом деле, сейчас сказать сложно.

Публикация результатов переписи была воспринята далеко не однозначно. При этом в польской историографии сложилась устойчивая традиция восприятия результатов переписи как фальсификации, направленной на занижение численности поляков в Западном крае [314]. Вопрос этот более чем серьезный, так как под сомнение ставится сама возможность использования переписи 1897 г. в качестве надежного источника. Отметим сразу, на занижение численности своей этнической группы сетовали и белорусы и литовцы [238, с. 385, 428], к которым, по мнению польских исследователей, была приписана значительная часть поляков. Один из аргументов польских исследователей состоит в том, что к полякам в момент проведения переписи относили только землевладельцев и интеллигенцию [314, с. 29; 369, с. 18]. С этим едва ли можно согласиться: по данным переписи 1897 г. на территории Беларуси не менее 30,1 % поляков составляли крестьяне. Но едва ли не самый главный аргумент — полное или почти полное отождествление католического населения Беларуси с поляками. Это положение представляется буквально как аксиома. В. Ва-кар, например, чье исследование П. Эберхардт считает «самым фундаментальным» [314, с. 18], попросту утверждал, что возможно «так называемых белорусов-католиков... и «русских других вероисповеданий» причислить без значительной ошибки к польской национальности» [399, с. 17]. Впрочем, В. Вакар не включил в состав поляков свыше 40 тыс. католиков, однако почему именно столько, а не меньше или больше, не вполне понятно. П. Эберхардт утверждает, что во второй половине XIX в. «на пространстве бывшей Речи Посполитой возникает понятие национальной идеи среди крестьянского слоя», «крестьянин-католик, употреблявший славянские диалекты... становится окончательно поляком», и что «эти процессы в конце XIX в. выступали уже в четко очерченной форме» [314, с. 31]. На наш взгляд, это явное преувеличение. Для крестьян не только Восточной, но и Западной Европы было характерно отсутствие четкого национального самосознания. Такая ситуация была характерна даже для Франции конца XIX в., несмотря на более чем столетнее существование «образцового» для других народов национального государства [404]. Отметим, что согласно основательным монографиям X. Бродовской и Я. Моленды более-менее четкая артикуляция национальной идентичности среди крестьян на собственно этнической польской территории приходится на период революции 1905-1907 гг. и в большей степени на время Первой мировой войны [338, 371]. Что же касается конца XIX в., то, по мнению Я. Моленды, «для сельской местности Королевства Польского, впрочем как и для Галиции, обычными явлениями были: цивилизационная отсталость, безграмотность, низкий уровень сознания национального и политического, а также связанное с этим безразличие к общественным делам» [371, с. 95]. В связи с этим сложно представить, чтобы формирование польского национального самосознания среди крестьян-католиков белорусско-литовского пограничья шло быстрее, чем собственно в Польше. Это наше предположение подтверждает и фундаментальное исследование Р. Радзика, который отмечает, что даже среди польской интеллигенции на литовско-белорусских землях распространение понятий нации (культурной, а не политической), идеологической отчизны происходило медленнее, чем в Конгрессовой Польше [379, с. 136, 137].