Тайны соборов и пророчество великого Андайского креста

Кроме того, оглядываясь назад и всматриваясь в историю, мы обнаруживаем множество войн и бедствий, эпидемий и завоеваний, вулканических извержений, изменений климата и массовых миграций, но ничего, подобного Первой мировой войне, не находим. Она была уникальной. В результате исторического развития война стала продолжением политики, мысль о ней созревала на пике политической напряженности, а теперь война превратилась во вторичный продукт индустриализации и механизации, которые, загнав людей в траншеи Западного фронта, заявили о собственном праве диктовать жизни свои правила.

За четыре века интеллектуального, нравственного и технического процветания Европа создала технически совершенные орудия убийства и занялась массовым производством средств заклания невинных жертв. Эти чудеса техники полностью уничтожили то общество и то социальное устройство, которое породило их самих. Спустя четыре года самопровозглашенные хозяева мира, европейская молодежь, самые лучшие и самые яркие представители империй и республик Старого Света лежали поверженными и истекающими кровью на запустевших землях.

Может быть, это было самоубийство западной культуры? Другими словами — Апокалипсис, эсхатологическая развязка истории, словом, конец света для обитателей Старого Света. Например, незадолго до окончания Первой мировой войны, в сентябре 1918 г., Двенадцатая турецкая армия, удерживавшая линию фронта в горах перед Дамаском, где находится древний курган Мегиддо, была атакована объединенными силами военно-воздушных, танковых и кавалерийских войск. Вероятно, именно это сражение каким-то сверхъестественным образом было описано в 16-й главе Апокалипсиса, ив 1918 г. Армагеддон [8] уже произошел.

В тексте Библии описана не только эта битва, но и эпидемия, самая страшная после той, что разразилась в XIV в., когда люди умирали от чумы, называемой «черной смертью», — а в 1917–1919 гг. бушевала так называемая испанка. В исторических событиях XX в., подводящего нас к взрыву, которого ожидают апокалипсические секты в конце миллениума или вскоре после его окончания, часто угадываются апокалипсические пророчества. А может быть, не просто угадываются, а действительно исполняются? Возможно ли, чтобы в Откровении Иоанна Богослова были описаны события, которые теперь совершаются на наших глазах, неужели по окончании Первой мировой войны действительно настало время распада?

Когда Первая мировая война наконец закончилась — в одиннадцать часов одиннадцатого числа одиннадцатого месяца, — Старый Свет, со всем своим благородством и имперской выправкой, был мертв. «Победоносные» союзники послужили трупу старой имперской Европы верной опорой; используя все тайное искусство гробовщика, они, хотя и на короткое время, умудрились придать мертвецу внешность живого существа. После подписания в Версале мирного договора труп довольно быстро разложился. Но поскольку он все еще оставался без погребения, все 1920-е и даже 1930-е годы, былая слава Европы вдруг расцвела на лето, и новоявленный зомби сам принялся воскрешать и гальванизировать мир.

В центре этого мимолетного возрождения, отмеченного трупным мерцанием, оказался Париж [9] — город Света. Во время Первой мировой войны этот город стал целью, к которой устремлялись маршем миллионы людей, за который боролись, проливали кровь и умирали; парижские такси разыгрывали здесь средневековый миракль о Марне, и это продолжалось до тех роковых дней, когда в конце весны 1918 г. немецкая дальнобойная артиллерия обрушила свои снаряды на улицы города. Как и в былые века, для обеих сторон конфликта Париж был символом чего-то безудержного и неукротимого в человеческом характере. После войны город стал местом паломничества, своего рода Меккой, для всех тех, кто чувствовал, что мир, перенесший все ужасы и кровавые заклания войны, обязан некоторым образом измениться и что эти изменения должны что-то значить, о чем-то рассказать и повлечь за собой какие-то свершения. Люди слетались в Париж как бабочки на свет, ибо в финале зажглись все свечи разом, аутодафе европейской цивилизации подходило к концу. Все твердо верили, что из пламени великого пожара мир выйдет лучшим, чем прежде.

И вот, желая помочь миру восстать из пепла, в Париж собрались люди: мистики, визионеры, художники, поэты, артисты разного рода, ученые, политологи, революционеры, — они жили в чаянии нового мира, исполненного надежд, спокойствия и свободы, они чувствовали, что ростки новой жизни должны заглушить «эту войну, чтобы положить конец всем войнам». Опубликованные уже после смерти Эрнеста Хемингуэя воспоминания «Праздник, который всегда с тобой» дают живое представление о той эпохе. «Если тебе в достаточной степени посчастливилось провести молодые годы в Париже, то, куда бы ты впоследствии ни перебрался, чтобы скоротать остаток жизни, Париж останется рядом, ибо Париж — это праздник, который всегда с тобой», — отметил Хемингуэй.

Военное противостояние, порожденное Первой мировой войной, сделало всех этих людей: артистов и революционеров, поэтов и ученых — в чем-то похожими друг на друга. Они смешивались с толпой на бульварах, вместе пили и разговаривали в кафе, барах и книжных ларьках, составляли заговоры или допоздна засиживались с кистью в руках в маленьких квартирах на Монмартре или танцевали и пили в ночных клубах и полуподвальчиках Латинского квартала. Словно терзаемые глубоко въевшимся предрассудком о собственной греховности и сознанием собственной вины, все хотели жить быстро, полнокровно, великолепно. В послеапокалипсические двадцатые, когда температура исторического процесса достигла точки возгорания, Париж стал светом для всего мира. В нем уже теплились процессы, ведущие к концу времен.

Во время этого крайне кратковременного цветения возникли всевозможные концепции, литературные, социальные, политические, научные, они-то по преимуществу и определили дальнейший ход событий. Идея «трансформации» подспудно будоражила умы всех, начиная с сюрреалистов: Андре Бретона, Макса Эрнста и Марселя Дюшана — и кончая математиками, такими, как Поль Дирак, и пиротехниками от литературы типа Джеймса Джойса ^{1}. Шел 1926 г., процветал интерес к всевозможным превращениям, и вот именно в это время вышел в свет отдельным томиком некий труд без указания имени автора. Это роскошное издание, выпущенное в количестве трехсот экземпляров, было осуществлено маленьким парижским издательством, известным преимущественно своими высокохудожественными репринтными переизданиями, — оккультная преисподняя Парижа пришла в движение. На титульном листе значилось: Le Mystere des cathedrales («Тайна соборов»). Автор, «Фулканелли», утверждал, что на стенах кафедрального собора Нотр-Дам в Париже вполне отчетливо выразила себя королева западной оккультной науки — великая тайна алхимии (см. ил. 1.1).

В 1926 г. алхимия, казавшаяся в контексте постмодернизма привлекательной, хотя дискредитированной и странной псевдонаукой эпохи Ренессанса, начала возрождаться и набирать силы внутри двух наиболее влиятельных движений века. Столкнувшись с алхимией примерно одновременно, сюрреализм и психология приспособили к этой древней науке свои собственные понятия, с их естественным смыслом. Все двадцатые годы Карл Юнг пытался из алхимических гобеленов, сплошь покрытых символическими изображениями, выткать теорию архетипов подсознания и выяснить, как эти символы проявляют себя в сновидениях. Поэт-философ Андре Бретон и иные представители сюрреализма интуитивно сделали прорыв в религиозном сознании и заявили, что алхимические процессы могут быть выражены средствами искусства. Бретон в своем «Манифесте сюрреализма» 1924 г. провозгласил сюрреализм не чем иным, как алхимическим искусством.