Трагедия адмирала Колчака. Книга 2

Общий приказ конкретизируется местными начальниками. Таковым был, напр., майский приказ полковника Прхала, начальника 3-й дивизии в Красноярске, объявлявшего всем жителям, находящимся на расстоянии десяти верст по обеим сторонам жел. дор., что уличенные в большевицкой агитации, в порче путей, в насилиях, не подчиняющиеся распоряжениям чехословацких и прочих союзных властей будут подвергнуты строгим карам, не исключая и смертной казни⁷⁰. Еще раньше (30 марта) подп. Жак, командир 1-го чехословацкого стрелкового полка, в ответ на воззвание восставших, обвинявших чехов в союзе с буржуазной Россией против пролетариата и предлагавших вступить в братские переговоры, ответил, что «разрушители железной дороги будут расстреливаться, деревни, поддерживающие восстания, будут уничтожены» [сообщение чешского начальника штабу иркутской военной власти. — Партиз. движение. С. 203]. Тогда же (27 марта) начальник гарнизона ст. Тайшет, майор Беранек, объявил, что «вообще в случае всякого вооруженного выступления против существующего порядка виновные подвергаются смертной казни. Деревни, помогающие вышеуказанным преступлениям, будут совершенно уничтожены» [там же. С. 204].

Жестока была не только теория, но и практика. Пленных большевиков вешали⁷¹. Деревни сжигались [телеграмма Клецанды. — Партиз. движение. С. 180]. Чешские батареи обстреливали деревни снарядами, удушливыми газами [телеграмма Розанова в Омск Жанену. — Там же. С. 307]. Колосов обвинял представителей чехословацкого войска в прямом соучастии в действиях ген. Розанова в Красноярске, где они были такой же «фактической властью». «Если бы чехи чего-нибудь не пожелали, — говорит он, — то у ген. Розанова не нашлось бы сил заставить поступить так, как он хочет. В частности, в тюрьме, откуда брались для расправы заключенные, не только фактическими, но и формально, по установившемуся порядку, хозяевами были те же чехи». По данным Колосова, списки заложников, подлежащих расстрелу, составлялись в штабе Розанова, затем шли на рассмотрение в чешскую контрразведку и после того уже окончательно фиксировались. Д-р Павлу в беседе с Колосовым решительно опровергал подобную процедуру. Несмотря на это, Колосов указывает, что после отъезда Павлу целая группа заложников была расстреляна за «зверское» убийство чешского унтер-офицера⁷².

Примеры легко можно умножить. Весьма претенциозный Монтандон готов приписать чехам репутацию даже особой жестокости. Он делает маловразумительный экскурс в область народной психологии:

«В общем чехи стяжали себе в Сибири славу жестокостью... С другой стороны, было бы несправедливо считать их исключением, ибо... народы Центрально-Восточной (Европы)... обладают жестокостью..., до которой далеко и чувствительным французам, и математическим немцам, и добрым мистикам русским и украинцам» [с. 37].

Достоверности свидетельских показаний Монтандона, увидевшего у «белых» больше жестокости, чем у «красных», я не очень верю. Вот что он рассказывает о времени своего пребывания в Красноярске (30 июля). Произошло восстание 31-го пехотного полка.

«Однако с следующего же дня оно было подавлено казаками и чехами. Усмирение было беспощадно. Видимость суда была инсценирована чешским командиром: солдаты названного полка входили с одной стороны в здание, проходили перед судьями и при выходе с другой стороны расстреливались, как кролики. Так истреблялся каждый третий»... [с. 28].

Я привожу это как пример тенденциозного свидетельства иностранных обозревателей о сибирских событиях. Откажем им в полном доверии в этом случае, но откажем и тогда, когда они говорят и об агентах русской власти.

Психология жестокости, рождаемая самозащитой и местью, хорошо объяснена другим иностранцем, Люд. Грондижем:

«Поляки и чехи носили изувеченные трупы своих товарищей, которых захватили эти партизаны: несчастные изгнанники, вовлеченные в совершенно им чуждую гражданскую войну, претерпели перед смертью бесчисленные пытки; глубокие дыры выжжены на теле раскаленным железом, члены отрезаны по кусочкам, снесены черепа, выколоты глаза, содрана кожа — и сотня других изобретений, в которых узнаешь фантазию убийц, бежавших из больших сибирских тюрем» [с. 388].

И когда подумаешь об этих иностранцах, застрявших в лесах и степях Сибири в период гражданской войны, с ее уродливыми явлениями партизанщины и атаманщины, то правда же не бросишь упрека в присущей какому-нибудь народу особой жестокости. Только представьте себе итальянцев, атакующих в сибирские морозы ледяные горы в Тасееве, в двухстах верстах от железной дороги, в непроходимой тайге. Таежники двигаются по тропинкам на лыжах. Они почти неуловимы [Партиз. движение. С. 109]. А войскам приходится брать окопы, устроенные из толстых бревен, засыпанных снегом и политых водою. Они знают, что «цель» партизан — «беспощадное физическое истребление врагов»⁷³. Жалости не бывает в звериной борьбе...

* * *

Оставляя совершенно в стороне вопрос о морально-общественной оценке, надо признать, что меры борьбы Правительства с партизанством во многом были нецелесообразны. Нельзя было на насилие не отвечать острыми мерами принуждения. Когда военный министр Степанов телеграфировал 29 июня командующим войсками⁷⁴, что «банды нужно беспощадно уничтожать», так как вытеснение «банд из одного района в другой цели не достигает» [Партиз. движение. С. 174], он, в сущности, констатирует лишь жестокий закон всякой войны. «Инструкциями» с прописной моралью нельзя было бороться с грабительскими инстинктами полуразбойнических и деклассированных масс. Большевики, издававшие «инструкции», стали сами весьма скоро прибегать к решительным мерам — и прежде всего к отобранию оружия. Колосов, который все же с симпатией относится к партизанам всех оттенков, должен признать, что «временами» для излечения гангрены на теле партизанских армий требовались «хирургические меры лечения»... Без вмешательства регулярной армии партизаны не справились бы собственными силами с нарушением «революционного порядка» в своей среде [с. 261].

Но общие репрессивные меры всегда били по всему населению. Представим себе сожженную деревню, или порку без разбора, или всеобщую контрибуцию. Они затрагивали все население и легко приводили нейтральных во враждебный лагерь⁷⁵. А между тем в каждой деревне были сочувствующие власти. У нас еще мало материала для всесторонней характеристики деревни. Из дневника большевика-партизана Яковенко мы узнаем, что даже в самом Тасеевском районе среди населения были сильные «ликвидаторские» течения и что с этой «провокацией» приходилось бороться расстрелами [с. 75]. В Тасееве готовилось «контрреволюционное» выступление в целях «искупить вину» перед Колчаком... У повстанцев своя контрразведка, которая раскрывает два «заговора» в крестьянской среде [с. 31].

Авторы истории партизанского движения в Приморье откровенно говорят, что все зажиточные крестьяне, все «кулаки» были за колчаковскую власть [Илъюхов. С. 57— 58]. Описывая центр движения (Сучанские рудники Ольгинского у.), они должны отметить, что от 20—30% поселян — баптисты — решительные противники партизан [с. 153]. Идет борьба и со старообрядческою частью населения. Местами «батьковцы» (атаманы партизан) не уступают карательным отрядам в порке и расстрелах старообрядцев. И тут же отряды ген. Смирнова порют «без разбора»...

Правительство Колчака не сумело разрешить кардинального в сибирской жизни вопроса — дилеммы государственности — и погибло. Таково заключение Колосова. А что сделала в те дни для внедрения государственности та партия, которая как будто бы была органически связана с деревней и к которой принадлежал Колосов?

Она поддерживала бунтарские настроения в деревне, протягивая иногда непосредственно руку большевицким демагогам для того, чтобы свалить в Сибири «диктатора», не анализируя того, что было, и не задумываясь над тем, что будет на следующий день. Другая тактика могла бы дать и другие результаты.