Студзянки

Сержант Кочи, заместитель командира роты по политчасти, нырнул в одну воронку с пулеметчиком Фелеком Пекарским. Перевернулся на спину, чтобы видеть штурмовики.

— Лупим? — спросил он и толкнул локтем соседа.

— Лу-упим по су-укиным детям, — заикаясь, прокричал капрал.

Они начали стрелять из ручного пулемета и нагана. Может показаться смешным и даже глупым — два дула против тридцати бронированных штурмовиков, которые, сбросив бомбы, бьют из пушек и пулеметов. Однако через минуту еще кто-то начинает стрелять из винтовки. Заговорил второй «Дегтярев», третий, застрекотали автоматы.

Выстрелы разбудили роту. Налет обозлил солдат. Когда штурмовики, исчерпав боеприпасы, улетели, пехотинцы встали и решительно двинулись на юг, где в окопах за сырыми кустами ольшаника ждали смену гвардейцы 137-го полка.

Автомашины минометной роты на полевой дороге — отличная цель. После первого залпа водители начали тормозить, но поручник Метлицкий крикнул во весь голос:

— Жми, ребята, жми!

Вслед за автомашиной командира три грузовичка, несясь со скоростью 80 километров в час, минуют Тшебень, летят по колеям, оставленным крестьянскими телегами.

Расчеты ругаются, придерживают ящики с минами: а вдруг какая-нибудь ахнет на выбоине и разнесет все вдребезги. Немецкая батарея старается нащупать колонну. Осколки пробивают брезент, разбивают стекла в кабинах.

— Жми!

Они проскочили мостик через ров. Поворот влево, вправо. Грязь брызгает из-под колес. Первая машина вязнет, закрывая проезд остальным. Кто-то спрыгивает, бежит в кусты. Командир роты старший сержант Цинамон догоняет парня, хватает за ворот:

— Куда смываешься, молодец?

— Минометы навьючить! — приказывает Метлицкий, и его громкий голос действует успокаивающе.

— Спокойно, ребята, здесь нас не видно! — кричит Анфорович, заместитель командира. Он давно уже офицер, но звездочек еще не получил.

И действительно, снаряды падают за ними, вспахивая луг у моста.

Расчеты, как на учениях, хватают, что кому полагается, — ствол, плиту, двуногий лафет, металлические ящики с минами. При этом, может быть, лишь более нетерпеливо застегивают пряжки.

— Вперед! — командует Метлицкий, а Цинамон подгоняет водителей, которые, вытянув машину из грязи, маскируют ее свежими ветками, чтобы быть готовыми к следующему налету штурмовиков.

Появляются отдельные самолеты. Они сбрасывают контейнеры, рассыпающие десятки маленьких бомб. Полчаса назад они могли бы задержать роту, может быть, даже рассеять, но не сейчас, когда спала первая волна страха, когда солдат подгоняет стыд за эту беготню по кустам, когда усиливается ярость и желание достичь, наконец, окопов и схватиться с гитлеровцами в рукопашной. Поэтому, когда воет контейнер, пехотинцы лишь припадают на несколько секунд к земле. Фыркают бомбочки, взрываются на болоте, оставляя большую часть осколков в грязи. Они больше нагоняют страха, чем наносят урона.

Кочи слышит, как что-то тяжелое ломает над ним сучья. Одновременно с глухим стуком мелькает мысль: конец. Проходят секунды. Тишина. Он поднимает голову — и видит жестяной лоток, половину металлического контейнера. Начинает смеяться. Вылезая из-за ближайшей кочки, вместе с ним хохочут поручник Сумеровский и хорунжий Василевский — помощник начальника штаба батальона. Позавчера он сбежал из госпиталя.

— Как твоя малярия? — спрашивает Иоахим.

— Лечу грязевыми ваннами, — отвечает Мэриан.

Прыгая через покрытые ряской болотца, все трое выбираются на луг около деревни. Впереди справа мелькают зеленые мундиры солдат.

— Какая рота? — спрашивает Сумеровский.

— Хорунжего Гугнацкого, — отвечает пехотинец.

— Мы немного отстали, — объясняет другой извиняющимся тоном.

— Где командир? — хочет узнать Василевский.

— На линии, — отвечает ему старший сержант Трояновский, старшина 2-й роты, подходя большими шагами. — Я замыкаю строй и подбираю тех, у кого от страха глаза вылезли, — объясняет он и смачно по-матросски ругается, желая напомнить офицерам, что до войны он служил боцманом на эскадренном миноносце, а в сентябре оборонял Вестерплятте.

Разговор прерывается, потому что доносящийся сверху свист мин принуждает их немедленно искать укрытия. Между домиками они видят испуганную женщину с ребенком на руках, бегущую в сторону ольшаника. За веревку она держит корову.

— Стой! — кричат ей. — Ложись!

Но женщина не слышит или не хочет слышать и бежит вперед. Каким-то чудом ни один осколок не задевает ее. Из-за болота снова бьют советские гаубицы, подавляя огонь минометов. Женщине остается всего несколько шагов до густых зарослей, сейчас она укроется в них. Но тут издали раздается очередь станкового пулемета, пули срезают траву рядом с коровой. Женщина в испуге останавливается. Гитлеровский пулеметчик безошибочно вносит поправку в прицел, срезая человека и корову одной очередью.

На луг выбегает санитар из 1-й роты Мечислав Дембковский. Не обращая внимания на третью очередь, он становится в траве на колени, но через несколько секунд отползает в сторону — женщина и ребенок мертвы. Подстреленная корова лежит на лугу бело-черным пятном, она поднимает тяжелую голову, мычит и пытается языком достать неподвижную руку крестьянки.

Жалобное мычание коровы слышится и в песчаных окопах на предполье Сухой Воли, где начальник штаба 137-го гвардейского стрелкового полка капитан Терновенко вторично спрашивает Сумеровского и Кулика, заместителей командира батальона по политической и строевой части:

— Вы должны были принять ПОЗИЦИИ в семь утра, два часа тому назад. Так как? Что мне докладывать? — В голосе советского офицера слышатся нотки нетерпения.

«Если я откажусь принять у капитана Терновенко позиции, — думает Кулик, — то тем самым сорву атаку, подготовленную на правом фланге. Скажут, что мы подвели, не сменили вовремя, позволили немецкой артиллерии разогнать батальон. Если же принять позиции с этими силами…»

Он представил себе штабную карту с толстой голубой стрелой, означающей прорванный фронт на участке польского батальона.

Советский капитан вновь хочет что-то сказать, но Кулик кладет ему левую руку на плечо, а правую протягивает, как крестьянин, который хочет завершить покупку поросенка. Они жмут друг другу руки.

— Давай акт приема позиций. Подписываю, — говорит Даниэль Кулик и тотчас же рассылает связных, чтобы по ходам сообщений подтянуть тех, кто к этому времени собрался в Сухой Воле: на правый фланг — солдат Гугнацкого, на левый — Сырека. Будь что будет: они будут оборонять позиции теми силами, которые есть, в случае чего помогут танки 2-го полка, и, наконец, черт возьми, ведь будут подтягиваться из ольшаника те, кто остался жив, но не успел дойти сюда.

— Мариан, — обращается Кулик к поручнику Сумеровскому и внимательно смотрит ему в глаза. — Я не знаю, имею ли право приказывать тебе, но не прошу, а приказываю: собери нескольких своих политработников, идите в это проклятое болото и направляйте ко мне сюда всех, кого найдете, только поскорее.

Во главе идущей на позиции 2-й роты невысокий, седоватый Гугнацкий. Хорунжий отдает честь, как во дворе казармы, и в то же время пригибает голову ниже бруствера, не высовывает ее. Блестят начищенные как зеркало довоенные, настоящие офицерские сапоги с высоки ми голенищами, которые Флориан носил еще в сентябре 1939 года; в них же пришел он в Сельцы.

— Пан капитан, осмелюсь доложить… — отдает он рапорт Кулику.

Это «пан» и это «осмелюсь» не отвечают уставу новой армии, но Гугнацкому можно. Служит он еще с первой мировой войны, в 1918 году разоружал немцев.

Приняв рапорт, капитан спрашивает:

— Как случилось, что ты дошел первым?

— Старые ноги быстрее ходят, — отвечает хорунжий. — Только вот дозор куда-то делся. Как начали стрелять, я сменил направление марша: через ров, в кусты и к фронту. Я всегда учил их, что нужно выходить из-под огня быстрым скачком вперед, а они, черти, кинулись куда-то вбок.