Исследования и статьи

Версия «звенигородского» происхождения «Троицы Рублева» не выдерживает критики еще и потому, что до сих пор никем не доказано (и вряд ли будет доказано без соответствующих архивных находок) авторство Андрея Рублева по отношению деи-сусного чина, происходящего из Успенского собора в Звенигороде. Последний не имеет ничего общего ни в палитре, ни в технике, ни в рисунке ни с «Троицей», ни с теми чиновыми иконами, в создании которых мог принимать участие Андрей Рублев. Стоит напомнить, что само усвоение звенигородских икон Рублеву произошло исключительно под влиянием «мифа о Рублеве», в котором главнейшую роль сыграло раскрытие «Троицы», разом выпавшей из ряда привычных представлений о древнерусской иконописи того времени.

Другими словами, перед нами две загадки — «Троица Рублева» и «звенигородский чин», — сходства между которыми, кроме, может быть, некоторых использованных красочных пигментов, практически нет.

Пока можно утверждать только, что «Троица Рублева» и звенигородские иконы были созданы первоклассными мастерами, имена которых нам с достоверностью неизвестны. Но если звенигородский чин, несмотря на свою исключительность, не выпадает из круга иконописи «московской школы» XV в., продолжая и развивая византийские традиции, то в «Троице Рублева», как совершенно справедливо замечали некоторые исследователи, перенесены на русскую почву художественные традиции северной Италии, а среди русских иконописных школ ее истоки вероятнее всего искать в Новгороде. Косвенным подтверждением такого вывода может служить, с одной стороны, гравированное изображение именно такой (этой?) «Троицы» на уже упоминавшемся серебряном панагиарии 1435 г. из Софии новгородской, а с другой — время поступления иконы в Троице-Сергиеву лавру после известного погрома Новгорода в 1570 г.

Есть и еще одно немаловажное отличие этих шедевров русской иконописи друг от друга. «Звенигородский чин» создан иконописцем и отмечен всеми характерными особенностями техники иконописания, в то время как «Троица Рублева» несет явный отпечаток руки мастера смелых и ярких фресковых росписей, кстати сказать, ничего общего не имеющих с фресками Успенского собора во Владимире, в которых видят произведения Рублева. В какой-то степени техника письма «Троицы» стоит ближе к той, что мы видим на иконе «Преображение» работы Феофана Грека, но только в какой-то степени, а по своему колориту, как ни странно, икона оказывается гораздо ближе к фрескам XIV в., выполненными итальянскими художниками в храме у с. Лыхны в Абхазии.

А как же Андрей Рублев?

Загадка самого Андрея Рублева много сложнее и острее, чем загадка приписываемой ему «Троицы». В последнем случае перед нами действительно исключительное по художественным достоинствам произведение русского иконописного искусства, работа художника, сумевшего отразить в нем всё лучшее, что было создано к этому моменту на Руси, в Италии и в Византии, поэтому не так уж важно, как звали этого мастера. Интересно? Да. Но если он оставил нам себя не в имени, а в совершенстве своего творения, то тем самым он и остался для нас бессмертным. Мы видим именно его творение, а не чье-либо иное, только приписываемое ему преданием или домыслами исследователей.

К сожалению, теперь мы уже не можем сказать того же о самом Андрее Рублеве. И чтобы хоть немного продвинуться в этом направлении, следует разобраться: а что нам вообще о нем известно? Практически — почти что ничего, если не считать двух его художественных биографий, выпущенных в свое время издательством «Молодая гвардия» [327] и состоящих целиком из домыслов их авторов. Между тем, еще три десятилетия назад В. Д. Кузьмина сумела собрать все упоминания письменных источников об этом художнике, прокомментировать их и подвергпуть научной критике [328]. Опираясь на ее великолепную работу, к которой время вряд ли сможет добавить что-либо новое и существенное, познакомимся с материалом, которым располагает историк.

Начать следует с того, что собственно документов, в которых упоминалось бы имя Андрея Рублева, нам неизвестно. Таким образом, следующим по достоверности письменным источником становится погибшая в пожаре 1812 г. пергаменная Троицкая летопись, реконструированная М. Д. Приселковым на основании выписок Н. М. Карамзина. Из нее мы узнаем, что весной 1405 г. «почаша подписывати церковь каменную святое Благовещение на князя великаго дворе, не ту, что ныне стоит, а мастеры бяху Феофан иконник Гречин, да Прохор старец с Городца, да чернец Андрей Рублев, да того же лета и кончаша ю» [329]. По этому поводу М. Н. Тихомиров заметил, что в данном случае у Карамзина нет ссылки на Троицкую летопись, а оговорка «не ту, что ныне стоит», могла появиться не ранее конца XV в., хотя за всем тем сомневаться в точности самого известия нет оснований [330].

Через три года имя Рублева всплывает снова: в 1408 г. «мая в 25 начата подписывати церковь каменную великую соборную святая Богородица иже во Владимире повелением князя великаго, а мастеры Данило иконник да Андрей Рублев» [331].

И это — всё. Две фразы в летописи — всё, чем мы располагаем в отношении Андрея Рублева, его работы и его сотоварищей. Более поздние списки летописей эти известия повторяют или сокращают вплоть до полного опущения имен.

Из всего этого можно извлечь только, что в 1405 г. Андрей Рублев был уже монахом («чернец»), происходил, скорее всего, из боярского рода (указан не по имени только, а и по фамилии) и был достаточно искусным мастером фресковой росписи, потому что его имя упомянуто на третьем месте после такого прославленного художника, как Феофан Грек, вызванного к работе из Новгорода. Через три года он работает на росписи Успенского собора во Владимире, судя по упоминанию на втором месте, под началом «иконника» Даниила, который, согласно преданию, становится его другом и спутником до конца жизни [332].

Стоит обратить внимание, что в обоих записях указывается об исполнении Рублевым именно фресковых работ и отсутствует какой-либо намек на собственно иконописание. Более того, специальное указание Даниила «иконником» как бы противопоставляет его Рублеву и подчеркивает различие между ними. Я не могу утверждать, что Рублев был только мастером фрески, хотя, как известно, в эпоху средневековья разделение труда и его специализация строго соблюдалась как в Европе, так и в Азии, а Русь не была в этом смысле исключением из правила. Рублев мог писать иконы, например, в зимний период, однако обе заказных работы, отмеченные летописью, связаны именно с работами альфреско. Об этом недвусмысленно свидетельствует запись под 1405 г., сообщающая, что, начав весною, к осени художники уже закончили роспись церкви Благовещения.

Даже при наличии большой артели столь определенный временной интервал позволял завершить лишь роспись стен, не более, после чего только и можно было на следующий год, когда роспись «устоится», приступать к установке арматуры иконостаса и наполнению храма иконами и прочей «святостью». Последнее требовало значительно большего времени, поскольку до написания икон и построения иконостаса требовалось заготовить для икон доски соответствующего размера, а главное — выдержать их, высушить, проклеить, загрунтовать, так что все эти операции, как и само написание образов, растягивались не на месяцы, а на годы. Примером того, как много времени требовала работа иконописца, причем над срочным царским заказом, служит ситуация, отраженная в материалах собора 1554 г., когда разбирался «мятеж» дьяка И. М. Висковатого против «новомысленных» икон, созданных псковскими и новгородскими мастерами. Работать над ними они начали сразу же, как только получили задание, т. е. в 1547 г., а сдали заказ — как это получается по делу, возбужденному И. М. Висковатым, — шесть лет спустя [333].