Тяжело ковалась Победа

Я своим говорю об этом – они улыбаются, думают, из ума дед выжил.

– А как у остальных внуков Семена Филипповича судьба сложилась? – допытываюсь я.

– Тоже незавидная! Тимофей, Андрея сын, сразу после войны курсы буровиков закончил, попрыгал по области: в Сланцах, еще гдето. Потом завербовался в Сибирь – все денег хотел подзаработать да погулять. Женился там на медсестре – уж поздновато, в сорок с лишним, кажись. Потом сын родился. Кооперативную квартиру в Ленинграде построил. Переехал уже где-то в конце семидесятых – надоело мотаться. Оформлялся в городе на какую-то легкую работу, и надо же такому случиться – силикоз нашли. Чувствовал он себя, правда, неважно, но все не признавался – держался.

И как-то вмиг пошло все на худо. Год ли, два ли – и инвалидом стал. Лечили, но… Перед смертью еще горькую чашу выпил. У них один сын только и раживался, так и того Бог не сохранил. В знойный полдень выпросил у матери на мороженое, полетел ц– не терпелось. Прошмыгнул перед троллейбусом, а тут откуда ни возьмись, как на грех, машина – и срезала на глазах у всех. Монетки брызнули из кулачка, засверкали на солнце, запрыгали по асфальту…

Вот так, как рок какой! Всех, до последнего.

– Ни одного и в живых не осталось?

– Мужиков всех повыкосило, – подтвердил Алексей Михайлович. – Да и женщинам счастье не выпало. Взять хоть ту же Ирину, дочь Матвея. После войны замуж за моряка вышла. Николай тонул в Северном море, когда сопровождал караваны английских судов в Мурманск. Их корабль потопили. Моряки держались за спасательные плотики. Фашистские самолеты с бреющего полета расстреливали утопающих. Моряки вначале ныряли, чтобы от пуль спастись, а потом плевали летчикам в глаза: убьет – меньше мучений. Когда их подобрали, Николай уже седой был.

Вырастили они сына, а через много лет Ирина схоронила обоих – одного за другим.

– Что случилось? – не удержался Юрий Павлович.

– Николай так и попивал. Незадолго до смерти ноги уже еле волочил. А с сыном тоже беда стряслась. Характер у внука как вылило в бабку: бывало, что мать ни скажет – все наперекор. Ну и повредил голову при аварии на своей машинешке, в нетрезвом виде. Одну операцию сделали, другую – ничего не помогло. Каково это матери?.. Встречал я ее лет пять назад: сгорбленная старушонка. Страданий-то сколько…

– А ваши?

– С Матреной мы так и жили вдвоем на пенсии в ее родительском доме. Умерла как-то неожиданно: в огороде копалась – раз, и сердце замерло… Что уж тоже говорить? Всю жизнь не разгибалась: то у врача, то в госпитале, то в райкоме да исполкоме… А потом на своем огороде уже на коленках ползала – спина не гнулась. Я из райкома перешел в потребкооперацию, когда Хрущев разделил райкомы на сельские и городские. Туда набирали инженеров да агрономов.

Антонина после школы в Ленинград сразу улетела. Долго еще на нас сердилась, почему не остались в городе после войны: квартиру бы, мол, получили.

Институт окончила, устроилась на завод. Сначала в общежитии прописали, через несколько лет, как молодому специалисту, комнату дали, а теперь уже вот своя квартира – как в аэропорт ехать, направо большой квартал. Сын у нее с компьютерами мозгует, по ученой части направился. В каком-то АО служит – платят, говорит, хорошо. Мне иногда гостинцы пересылает, если оказия случается. Приятно… Сама Антонина болеет – из квартиры не выходит, пиявками лечится от давления. Но кто уж они мне теперь? Мою жизнь с ихней никак не свяжешь. Годы меня по-своему изогнули, а у них другие замашки… Ездили, говорят, молодые прошлым летом отдыхать в Сочи – что-то больно много уж за квартиру в сутки с них брали. Я как услыхал, подумал, ослышался. Это ж надо: почти мою месячную пенсию платить, только чтобы одну ночь в отдельной квартире переночевать! Днем ведь на море…

В пятницу вечером за Юрием Павловичем и внуком приехали зять с дочкой.

Встреча, разговоры…

В воскресенье чуть свет надо было уезжать.

– Может, не пойдешь на рыбалку? – мама погладила перед сном Алешу по голове. – Мы с тобой погуляем…

– Нет, – наотрез отказался мальчик. – Дедушка Михалыч обещал волшебную удочку.

– Какую? – с удивлением взглянула дочь на Юрия Павловича.

– Надо, дочка. Мы обещали.

– Ну, раз обещали… Посмотрю, что за волшебная удочка.

Утро выдалось теплым, тихим. Юрий Павлович проснулся раньше обычного, побрился и все не решался будить Алешку. Хотелось сделать Алексею Михайловичу приятное – развести костер до его прихода, но… пожалел внука…

Еще издали увидели высокий столб дыма над ивой.

Мальчик поспешал впереди, желая первым встретиться с Михалычем. Он катил тележку с десантниками, чтобы еще раз услышать похвалу старого рыбака.

– За мной папка на машине приехал, – похвалился Алеша, как только подошли к старику. – Я домой завтра еду. В школу пойду.

– Рано еще в училище, – засомневался Алексей Михайлович.

– Готовиться надо.

– Комиссии там, справки всякие… – добавил Юрий Павлович.

– Ну-ну, – ссутулился Алексей Михайлович. – Надо, так надо.

Алеша с фырканьем хлебал уху.

– Раньше дедушки успел, – пошутил Юрий Павлович, почувствовав аппетитный запах ухи с дымком. – Как спалось, Алексей Михайлович? – спросил он непринужденно.

– Спал забудуще. Спать – оно ведь не молотить: спина не болит, Палыч. Глаза на своем веку насмотрелись – так, как закрою, все что-нибудь и вижу: не мать, так брата, не фронт, так послевоенное житье. Вчера мы тут опять все ворошили, а в ночи-то они мне и привиделись. Вот ведь как: кого ни коснись, без слез не вспомнишь.

Сердце Юрия Павловича сжалось. Он понимал: старик одинок, неожиданный их отъезд огорчил его. Чтобы настроить беседу на бодрый лад, сказал:

– Алексей Михайлович, мне кажется, это все свыше идет. Не все от людей зависит.

– И я это же говорю. Кого ни коснусь, вижу, что многое заранее человеку предсказано. Но за свою жизнь крепко все же стоять надо, чтобы судьбу-то к лучшему склонить.

– Да, потрясла нас судьба.

– Трясла не трясла, а все-таки выдержали – победили! В войну все на Союз смотрели, как на спасителя! Это сейчас распелись, победителями себя выдают, а тогда на нас вся надежда была. Сколько полегло, до сих пор сосчитать не могут. Сердце кровью обливается, как услышу, что опять где-то косточки откопали. Наших жертв теперь на много веков вперед должно хватить… Столько народу погубили, а какой жизни добились?.. И опять, кажется, не туда идем…

Помолчали, как в траурную минуту.

– Алексей Михайлович, а что, у вас речки поближе нет?

– Как сказать?.. Для меня милее этого места не сыскать, – отозвался старик. – Когда-то здесь богатая деревня была. Плотина перекрывала переход, мельница стояла, омута темнели, вода воронками кружилась. Пока старики были живы, дома берегли: думали, дети вернутся – жить будут. А как они поумерли, сразу все распустошили, растащили. Я ведь сюда давно езжу. Душевная-то тоска убивает нашего брата быстрее голода, иссушает пуще зноя…

Служил я в молодости в этих краях – верстах в пяти отсюда, где нынче полустанок. Приглянулась мне тут одна девица. В увольнение все к ней бегал. Глаза у нее были голубые-голубые, коса толстая, русая, и говорок такой грудной, окающий. Глаз от нее не мог оторвать. Сядем в лодку – и катаемся по озеру до темноты, а потом я лечу, пока дух не захватит: в части ко времени надо быть. Тут вода высокая стояла, берега каждую весну подмывало.

Я всегда на веслах, а она заливалась. И до того мне ее голос в душу запал, что и теперь его слышу. Ровно она песню на память здесь, над озером мне оставила. Особливо когда один сижу – будто наяву ее голос слышу… И чем больше времени проходит, тем сильнее меня сюда тянет. Ничего поделать с собой не могу – как приворожила.

– А она где?! – взглянул на часы Юрий Павлович.

– Как сейчас помню: туман в то утро стоял. Даже петухи вроде не пели. Опоздал я на поверку. Посадили меня под арест. Через две недели прибежал – а от их дома одни головешки. Случайно сгорел или спалили – кто знает. Родителей ее раскулачили, и всю семью куда-то в Сибирь сослали. Пришел я тогда на озеро, сел тут где-то – и услышал ее песню, голос будто из воды подымался. Как чудо какое… Так сердце защемило – хотел в воду кинуться…