Сократ

- Освободите верхнее жилье. Там буду жить я, все прочее предоставляю вам. - Его смиренно благодарили, кланялись. - Больных среди вас нет?

- Пока никого.

- А что за люди во дворе?

- Они разместились в сарае и козьем закутке. И тем довольны...

"Довольны!" - повторил про себя Сократ, и легкий морозец пробежал у него по спине.

Наверху он снял снаряжение гоплита, нашел на прежнем месте свой старый хитон и гиматий. Вот как - не воруют... Пока не воруют.

Он вышел в свой город. Под сияющим белоснежным великолепием Акрополя город лежит, как падаль, кишащая червями. На каждом шагу - семьи беженцев с детьми. Ютятся в храмах, под портиком, на лестницах, в парках, на свалках всюду, всюду! - и многие, зараженные чумой, бредят в жару. У источника Каллирои толпы дерутся за кувшин воды, у ног их ползают чумные - хоть мокрый камень лизнуть... Плиты белого города покрываются почерневшими трупами. Их не успевают уносить и сжигать, многие не в силах превозмочь ужас перед возможностью заразиться, перед риском самому превратиться в черный труп. Мертвецы на жаре быстро разлагаются. Ароматы лавров и кипарисов задушены трупным смрадом, поднимающимся со всех сторон.

У тех, кто еще здоров, и у тех, кто уже болен, ужас перед смертью вызвал невероятно могучее желание жить, страстную жажду повеселиться напоследок, урвать хоть какую-то сладость... А ночь полна сияния звезд...

Сократ стоит, погруженный в думу. Видит - государственные рабы, закрыв платками нос и рот, выносят трупы из дома богача, а возле ждут в засаде люди, надеясь, что дом опустеет. Последним выносят тело, покрытое златотканым покровом.

И тотчас в дом проскальзывают первые хищники. Изнутри доносится крик. Мужчина? Женщина? Убийство? Изнасилование? Или это чей-то предсмертный вопль? И после - тишина; гиены в образе людей ринулись в дом, грабят, громят, растаскивают... Делят добычу под яростные крики...

Стражи? Да есть ли еще стражи в умирающем городе? Не превратились ли и они в гиен?

У ног Сократа чернеет несколько еще живых. Они не молят богов - они проклинают Перикла, веря, что несчастье на Аттику и столицу навлек он.

Сияние, разлившееся над Гиметтом, возвещает восход солнца. Сократ приветствует его.

- Привет тебе, сверкающее, доброе! Помоги Афинам, ибо тысячи свиваются здесь в муках, и Танатос во множестве уловляет их в свои сети... Сожги своим пламенем черное зло!

Со всех сторон выныривают недруги Перикла; страна, горячечная, воспаленная, вся больна из-за внезапного скачка от благополучия к бедствию, страшного скачка от беспечных радостей к смертельной опасности.

Аспасия, хоть и неверующая, тайно приносит жертву перед домашним Зевсовым алтарем:

- Смилуйся над нами, Громовержец! Не допусти, чтоб и Перикл расплачивался за проклятый род Алкмеонидов!..

Бьется Аспасия челом об землю, плачет. После жертвоприношения идет к Периклу. Просит его, пока не поздно, покинуть вместе с ней Афины, спасти обоих от чумы.

Он вперил в нее долгий взгляд.

- Возьми своих служанок и уезжай в наше имение. Я не могу покинуть Афины.

В тот же день Аспасия оставила дом Перикла.

Сама чума стала на сторону Перикловых врагов.

Скосила обоих его сыновей, сестру. Когда Перикл хоронил второго сына, он и сам уже был болен. Стоял, опершись на посох, не позволял пришедшим на похороны приближаться к себе - чтоб не заразились. С закрытыми глазами слушал вопли плакальщиц, и из-под век его - впервые в жизни - скатывались слезы. Его унесли в носилках, и дома он слег. Лежал, беспокойно ворочался, галлюцинации мучили его, он все время слышал отчаянные, монотонные заплачки плакальщиц - и казалось ему, то рыдает его собственное сердце.

Домоправитель Эвангел, вольноотпущенник, много лет прослуживший Периклу, оставался с ним. Тщетно метался он в поисках врачей - бывало, они приходили в гости к Периклу; теперь они давно покинули Афины...

Эвангел один ухаживал за Периклом. Обертывал ему грудь холодными компрессами, окуривал спальню.

Эвангел почти не спал. Бодрствовал в углу Перикловой комнаты и тихо разговаривал с богами, тихо молился, в преданности своей предлагая Танатосу себя вместо Перикла.

Волны горячки на время опали. Перикл - словно отдернулась пелена, заслонявшая взор, - увидел Эвангела. Большого труда стоило ему облечь мысль в слова, выговорить:

- Есть тут еще кто-нибудь?

- Нет, господин. Только ты и я.

- Почему ты не ушел с остальными?

Молчание.

- Говори же!

- Ты отпустил меня из рабства. Дал мне свободу.

- А ты не воспользовался ею, - трудно, с укором вымолвил Перикл. Остался...

Эвангел боролся с глубоким волнением; голос господина доходил до него тоненьким дыханием знойного ветерка. Он сказал:

- Так мне нравится - остаться.

- Вот как. Благодарность, - с горечью проговорил Перикл. Благодарность вольноотпущенника... А что афиняне? Любят ли еще меня эти толпы больных?

"Толпы мертвых, - мысленно поправил его Эвангел. - А мертвые уже не знают ни любви, ни ненависти".

- Больных уже не так много, - вслух сказал он. - Ты, величайший из людей, один из последних. Чума уходит.

Потрескавшиеся от жара, бледные губы чуть растянулись в улыбке.

- Позволь, я переменю тебе компресс - Эвангел наклонился над ложем.

- Нет, друг. Не прикасайся ко мне. И не противься больше мору. Пускай завершает на мне свое дело...

Эвангел настаивал:

- Ты долго сопротивлялся болезни, как никто другой, продержись еще немного - выздоровеешь...

- Для кого? Для чего? - Голос Перикла слабел, угасал. - Для Афин я уже мертв. Что мог дать государству - дал. Живому Периклу за это не достанется признания; придется подождать, пока его не станет... Дашь мне немножко воды?..

Он потерял сознание и так скончался.

3

"Фокиону и его жене Леониде - привет от дяди Лептина из Афин!

Весточка твоя порадовала меня, вы здоровы, и все у вас благополучно. Тот, с кем ты послал нам съестные припасы, передал мне все твои слова.

Насчет возврата денег, которые я ссудил тебе пять лет назад, головы себе не ломай. Я не ростовщик, а твой кровный дядя, и потому вполне довольствуюсь процентами, которые ты выплачиваешь мне мукой и маслом.