Очерки бытия российского (СИ)

На протяжении первого десятилетия постреволюционного периода компартия старалась не вмешиваться в личную жизнь граждан. Нарком просвещения Луначарский в 1923 году назвал государственную регламентацию жизни индивидуума "угрозой коммунизму", утверждая, что "мораль коммунистического общества будет заключаться в том, что это будет мораль абсолютно свободного человека". В результате, на вопрос "есть ли любовь?" в 1927 году только 60,9% одесских студенток и 51,8% студентов ответили положительно. [45]. Эти идеи были экстремальными, но трудно оспариваемыми марксистской логикой, как и современной логикой либерального капитализма. Поскольку коммунизм и сексуальная свобода шли рука об руку, равно как старая сексуальная мораль и буржуазное общество, всякая оппозиция "новой морали" воспринималась как предосудительная и реакционная. И лишь позже следующий закон о браке, принятый в 1936 году, означал возврат к традиционному взгляду на брак и семью. Следует обратить внимание на то, что эта социальная политика коммунизма, рассматриваемая современным либеральным Западом как источник всех зол, уже безраздельно господствует там, как одна из основ социальных отношений "подлинно свободных и подлинно счастливых людей".

(Раздел 2). "Злосчастия наступают именно в мирное время!" (Макиавелли). Злосчастия советской власти начали проявляться в наиболее оптимистичные 60-ые. Полагая что дела идут успешно, советское руководство уже в шестидесятые годы сочло, что ему, как и народу, надо дать отдохнуть. Самолюбивый коммунистический задор стал угасать. Так наступила эпоха правления Брежнева, позже названная эпохой застоя. "Предоставлять событиям идти своим чередом настолько свободно, что потом с ними уже не совладаешь, дело опасное". (Макиавелли).

Многие уже убелённые сединами "шестидесятники" с ностальгией вспоминают романтические времена своей юности. То было время погони "за туманом и за запахом тайги"; то было время мечты о чистой любви и верной дружбе, о больших свершениях в науке и искусстве. Наблюдалось небывалое в мире массовое увлечение поэзией. СССР в то время был без преувеличений "страной мечтателей, страной ученых" ("Марш энтузиастов"). Тонкие знатоки психологии понимали, что такой настрой является проявлением "сентиментальности, как способности наслаждаться, не обременяя себя долгом ответственности за свои действия" (Д. Джойс. "Улисс").

"Любой вновь образованный государственный строй на первых порах вызывает почтение, правда, ненадолго, пока не умирало создавшее его поколение, ибо сразу же за этим воцаряется разнузданность. Люди обычно печалятся в беде и не радуются в счастье, ибо сразу же, перестав бороться, вынуждаемые необходимостью, они тут же начинают бороться, побуждаемые к тому честолюбием." Именно это предвидение Макиавелли стало наблюдаться во времена хрущёвской "оттепели". "Не познав бед, выпавших на долю своих отцов, молодые люди, у которых оказалось больше досуга, чем у их предшественников, стали позволять себе расходы на изысканные одежды, женщин, пиршества и другие удовольствия такого же рода". Другим "единственным умственным занятием стало состязание в красноречии и остроумии, причем тот, кто в этих словесных состязаниях превосходил других, считался самым умным и наиболее достойным уважения". Светлана Алилуева передала этот дух среди детей привилегированного круга: - "Ведь страшно не это; страшны не все эти безобразные увлечения. Страшно невежество, не знающее ничего, не увлекающееся ничем, ни старым, ни новым, ни своим, ни иностранным". Так, советский строй стал разлагаться сверху вниз. Учителя средних школ начала шестидесятых годов довольно единодушно признавали, что им доставляло больше удовльствия иметь дело с детьми простых профессиональных рабочих и нижних слоев интеллигенции, чем с детьми из привилегированных слоев ввиду более строгой моральной дисциплины первых.

Разложение советского общества сверху вниз вызвало обратный разлагающий общество поток снизу вверх. Энергичные и честолюбивые дети непривилегированных родителей, для которых двери наверх были тугими, или даже закрытыми (например, в Московский институт Международных Отношений), наблюдая лёгкое, не отягощенное усердием служебное продвижение своих привилегированных сверстников, быстро смекнули, что "гореть на работе" - значит "прожигать жизнь". Плох тот солдат, который не хочет стать генералом. Поняли, чтобы стать генералом вовсе не надо "нюхать порох". Проще идти в услужение им "денщиками". С такими понятиями наиболее честолюбивые солдаты ринулись в услужение генералам искусства, науки, политики. Не желающие служить "генералам" занимались нелегальными промыслами. Хищения икон в отдалённых деревнях России и продажа их иностранцам за валюту было делом распространённым. Отправлялись "на промысел" обычно группами "геологов".

Советское общество стало постепенно распадаться на ничем не связанные подструктуры. Наука, производство, искусство стали развиваться сами по себе, не имея обратной регулирующей связи с другими структурами общества. Ценз пересечения границ этих структурных элементов стал размываться. Личные знакомства стали играть бóльшую роль, чем опыт и знания. Дряхлеющая верховная власть была бессильна остановить этот поток, расчленяющий общество. В это время КГБ не столько занималось вопросами политическими, сколько криминальными. Во всех слоях советского общества всё больше и больше стало появляться тех, у кого "в душе нет ни бога, ни дьявола, а лишь одни черви" (Раневская). В одной из своих лекций о СМИ политолог Павловский отметил, что тоталитаризм советской пропаганды брежневской эпохи исходил не столько от КГБ и Политбюро, сколько от самих журналистов, формировавших жесткие в своей закрытости для критики "семьи". Как в периоды упадка Греции, Рима и Византии, так и в период упадка государственности в СССР историческая мысль не поднималась выше смакования трагических событий недавней истории, "придворных" интриг, грязных сплетен из жизни правительственного "двора" и высмеивания идеалов своих предшественников. Как и в былые периоды распада общества, субъективизм, порожденный особенностями личной судьбы историка, отражал его личные обиды и личную приверженность, но не стремление к объективной исторической оценке происходящего [7].

В шестидесятые годы прошлого столетия во времена "хрущёвской оттепели" в искусство ворвалось новое поколение молодых поэтов и писателей, сформировавших субкультуру советской интеллигенции. Это поколение, родившееся между 1925 и 1940 годами, позже было названо "поколением шестидесятников". Большинство из них были выходцами из интеллигентской или партийной среды, сформировавшейся в 1920-е годы. Вера в коммунистические идеалы была для большинства "шестидесятников" самоочевидной, поскольку борьбе за эти идеалы их родители посвятили свою жизнь. Однако многим из них ещё в детстве пришлось пережить мировоззренческий кризис, поскольку эта среда сильно пострадала от, так называемых, "сталинских чисток". Обычно это не вызывало радикального пересмотра взглядов, однако заставляло больше рефлексировать происходящее, что приводило к скрытой оппозиции режиму.

Наследуя, как правило, родителям с узконаправленной культурной ориентацией, имевшим весьма ограниченный доступ к мировой культуре, их мировоззрение ограничивались в большей степени рамками пропагандируемого "марксизма-ленинизма". У этого нового поколения "мальчиков и девочек", был юношеский задор, который многих из них превратил в кумиров не только молодёжи. Они с искренней гордостью несли свой лозунг: "поэт в России больше чем поэт".

Феномен советской культуры "шестидесятников", требует самостоятельного глубокого анализа как культуры, рождённой в разрыве с прошлым и наследующей лишь опыт гражданской войны и последующих репрессий, части которых они были свидетелями. В их жилах текли капли крови как "челюскинцев", так и тех писателей, "которые пишут заранее разрешенные вещи - "Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей - ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать - в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперёд". Писал эти строки Мандельштам в 1928 -1929 годах. По этой причине воздержимся от нетерпения оценок этого болезненного для нас феномена "шестидесятников" в советской культуре, в той или иной степени нас, непосредственно касающегося и по сей день. Позволю себе лишь обратить снимание на казус, связанный со стихотворением Б. Ахмадулиной "По улице моей который год ...", замеченный литературным критиком и издателем А. Аничкиным. В подлиннике 1959 года читаем: