Очерки бытия российского (СИ)

Люблю другую,

Она изящней и стройней,

И стягивает грудь тугую

Жилет изысканный на ней.

Тогда на Молчанова обрушился Маяковский, обвинив в постыдном мещанстве, не преминув добавить, что "эти польские жакетки" привозят контрабандой".

(Раздел 6). "Бог за мир взимает дорого!" (Цветаева). Циничное и алчное поведение новой буржуазии возмущало даже интеллигенцию, осуждавшую большевизм. Столько крови было пролито, столько судеб было изломано, и всего лишь ради того, чтобы возникла новая буржуазия, более омерзительная, чем прежняя! НЭП воспринимался многими слоями населения как обман, как предательство. Для тех, кто верил в возможность создания новых, некапиталистических отношений, время было трудное. "Немало людей с революционным прошлым очутились за его [корабля революции] бортом, - так выразил дух времени писатель Н. Асеев. - Немало жизней сломалось, не осилив напряженности противоречий". Нэпманы подписали себе приговор. Новая жизнь оказалась более вульгарной и грубой, чем та, дореволюционная, и оттого не могла длиться долго.

Метания между капитализмом и коммунизмом не предвещали для экономки страны ничего обнадёживающего. После введения НЭПа экономика снова стала развиваться, но реформы шли вразрез с идеологией, и партия не без основания опасалась, что частичное возрождение капитализма может угрожать монопольному положению большевиков в обществе. Поэтому экономическую либерализацию нужно было дополнить усиленным политическим контролем. В итоге ЧК (с 1922 года ГПУ) получила расширенные полномочия, а за 1920-1923 годы количество концентрационных лагерей увеличилось до 315. В 1921-1922 годах были ликвидированы все остатки гражданских свобод. Установившаяся в стране диктатура была введена и в самой партии, а летом 1921 года прошла внутрипартийная чистка кадров. "Русские марксисты-недоучки с ропотом стали покидать ряды партии". (Пришвин).

Политика Ленина металась от преследования буржуазии, до попустительства её разгулу. В 1920-е годы выкристаллизовались "классические советские качели: в каждый нужный власти момент поднималась то одна, то другая их чаша, как-то: патриотизм - хорошо, и интернационализм - хорошо, а буржуазный национализм - плохо, и безродный космополитизм - плохо ... и революционная романтика - хорошо, и правда жизни - хорошо, а очернительство - плохо, и лакировка - плохо; одновременно ... "за интернационализм" - "против космополитизма", "за романтику" - "против лакировки" и т. д. Вся история советской политики и культуры - игра на таких качелях. Эти качели можно еще представить в виде чисто репрессивного механизма: образующиеся "идеологические ножницы" всякий раз легко превращаются в гильотину для удаления вредных теперь для власти голов", - писал Добренко [37]. Все были застигнуты врасплох, не понимая в какую сторону качнутся политические качели в столь скором беге времени. Большевики, не набрав достаточной силы и осознавая отсутствие поддержки со стороны населения, выжидающего определённости, начали действия с осторожностью. Тем не менее "я не примкнул к ним [большевикам] оттого, что видел с самого начала насилие, убийство, злобу, и так все мое сбылось" - в такой лаконичной форме обобщил Пришвин мнения многих очевидцев.

Недовольство усиливалось, и, как поток, наращивающий свою массу и скорость, вынес на своем гребне Сталина. Это не было государственным переворотом. Это была революция, вызванная государственным переворотом Ленина, вовлёкшим все массы России в хаос народовластия [14]. В своих воспоминаниях внучка поэта Е. Боратынского К. Н. Боратынская-Алексеева в своей книге "Мои воспоминания" описала сцену разрушения памятника Державину в Казани. Разрушали его с гиком, улюлюканьем и свистом. Было это в начале 30-х годов. С ней рядом оказался военный в форме ГПУ. Наблюдая это, он произнес сквозь зубы: "Дураки, болваны. Пожалеете, да поздно будет!" "Неужели ГПУ не может остановить эту дикость!?" - задала она себе вопрос. Лавина народовластия и анархии стронулась уже давно и остановить её могла лишь диктатура. Это была третья революция, предрекаемая кронштадтскими мятежниками. "Из исторического опыта известно, что всякий переворот вновь воскрешает самые дикие энергии - давно погребенные ужасы и необузданности отдаленных эпох" (Ф. Ницше).

Террор 30-ых годов являлся естественным продолжением гражданской войны. Подобное наблюдалось и во время Французской революции. "Страшное зрелище - борьба свободного человека с освободителями человечества" - так обобщил Герцен свои размышления над опытом французских революций. "Революция пожирает своих детей!" - воскликнул Ж. Дантон под дулами ружей, наведенных на него его революционными собратьями. Этот феномен французской революции на русской земле объясняют "русской местью". Эта месть, безусловно, была в России, но не во Франции. Надо искать другую причину этого французского феномена на русской земле.

Такой причиной явилась борьба побежденных с победителями - "победителям нет места среди побежденных". Так определил Пришвин взаимоотнешения между двумя поколениями революции, вылившиеся во вновь вспыхнувшую гражданскую войну уже не красных с белыми, а побежденных красных со своими красными победителями.(Малапарте. "Техника государственного переворота"). Белых от красных во времена гражданской войны отличить было не столь сложно. Отличить красных победителей от красных побеждённых по завершении гражданской войны оказалось делом нелёгким. Всех охватывающий дух подозрения описан Пришвиным в его дневниках тех времён. В хаосе этой борьбы никто никому не доверял. В угаре этой войны многие становились "инквизиторами ради своей пользы".

Из всех страстей (к власти, к славе, к наркотикам, к женщине) страсть к женщине все-таки - самая слабая." (Берберова). "Знаю, что по природе каждая тварь желает стать как бог", - говорил в свое время христианский богослов Иоганн Экхарт. Стремление захватить власть в хаосе тех событий, стать "князем из грязи", хотя бы маленьким, стало массовым явлением. Зависть - сильное, трудно преодолимое чувство способное охватить любого вне зависимости от его социального статуса. Фактор этот двумерный. Завидуют обычно людям своего социального уровня: сослуживцу, соседу. Именно зависть поставляла в большей степени человеческий материал в ГУЛАГ. Самое краткое определение сталинских репрессий было дано Л. Гумилевым: -"Я мог бы гораздо больше сделать, если бы меня не держали 14 лет в лагерях и 14 лет под запретом в печати. Кто это сделал? Это сделали не власти. Нет, власти к этому отношения не имели. Это сделали, что называется, научные коллеги".

А. Труайя в своей книге, посвященной жизни Цветаевой, сославшись на В. Ардова, сказавшего ему, что "государство простило её эмиграцию, а выслуживающиеся личности - из подхалимства и собственной трусости - забегали, так сказать, вперед и язвили. Именно эти "добровольцы" и обрекли Марину Ивановну летом 1941 года на гибель своей позицией"роялистов больших, чем сам король". Но полагаю, что причиной смерти М. Цветаевой была не столько зависть окружения, сколько намерение не допустить в свою однородную среду посредственностей гениальную личность, которая даже своим молчаливым присутствием возмущала бы её. В архивах Ежова сохранилось досье на Маяковского, содержащее шестьсот страниц доносов на поэта и допросов разных лиц.

Г. Андреевский в своей работе, посвященной жизни Москвы в предвоенные и военные годы [54], описывал в основном криминальную обстановку. Преступность, поднятая гражданской войной как во взрослой, так и в юношеской, и даже в детской среде, была столь велика, что не надо особой фантазии представить ту колоссальную нагрузку, которая ложилась на плечи судебных органов. Судя по изложенному в цитируемой книге, основная доля процессов над "врагами народа" была возбуждена доносами соседей или сослуживцев с корыстными целями. [54]. Д. Быков в книге, посвящённой жизни Б. Окуджавы, отмечал не раз, что дела против него возбуждались его соратниками по творчеству, прекращались же высшими партийными инстанциями. При всём этом следует обратить внимание на то, что Волошина, открыто критиковавшего советскую власть, или Цветаеву, читавшую публично красноармейцам свои послания белогвардейцам, не трогали. И уж совсем необъяснимо, как избежал ссылки А. Платонов, про которого как-то Сталин сказал: "Талантливый писатель, но сволочь!" Ахматова оказалась, как говорится, в неправильное время в неправильном месте. Но обошлось. Острый язык Раневской не создавал ей проблем с советской властью, но много приносил неприятностей в отношениях с коллегами, доносившими властям о её "несоветском настроении". Месть - это страшная непреодолимая сила. "Дюма действительно разбирался в природе человеческой души. О чем помышляет каждый? И тем неотвязней, чем он сам несчастнее. О деньгах, полученных без труда. О власти. Как сладко помыкать себе подобными и изгаляться над ними! О мести за перенесенные обиды (любому в этой жизни пришлось перенести какую-нибудь обиду, хоть небольшую, но болезненную). И вот Дюма в романе "Граф Монте-Кристо" показывает, как обретается громадное богатство, предоставляющее нечеловеческую власть; а также, как взыскиваются со старинных врагов все долги, до последней крошечки" (У. Эко). Эти мысли были навеяны Дюма непосредственными наблюдениями за событиями европейских революций, как афтершоков французской, сотрясавших Европу более столетия. "Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение". (Ницше).