Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг

Постепенно проявлялись и идейно-политические разногласия: для добровольцев автономизм казаков был тяжким грехом. Наконец, нестойкость и неспособность казачьей конницы, ее частые отступления зимой 1919/1920 гг., подставлявшие добровольцев под удар, ожесточали их окончательно. Командир 1-го Дроздовского полка Туркул в специальном рапорте требовал «отрешиться от мнения, что казаки — лучшая кавалерия». [651] Чрезвычайно симптоматичны нередкие самовольные расстрелы одиночных казаков за неотдание чести и затевание драк, особенно дроздовцами и другими частями Добровольческого корпуса (отдельные такие случаи имели место еще летом 1919 г.). [652] При эвакуации Новороссийска кутеповский корпус оттеснил от судов донскую конницу, чем подтвердил отношение к казакам как к второсортному воинству. Вопреки распространенному утверждению о произвольности этих действий, Деникин признает их полную согласованность с ним. [653]

Непросто складывалось отношение офицерства и к мирному населению. С одной стороны, оно олицетворяло собой тот самый народ, борьба за который широко декларировалась. И контакты со средним русским обывателем, ждавшим «освобождения», завязывались весьма доброжелательно. Воспоминания пестрят сентиментальными историями о том, как в Ливнах марковцы кормили голодных жителей из полевых кухонь, как в Екатеринодаре и Нежине офицеров наперебой зазывали в гости, делились пасхальными куличами и т. д. [654] Их изобилие указывает на отсутствие широких симпатий со стороны других слоев, вынуждавшее смаковать сравнительно немногочисленные примеры. В то же время квартировавшие добровольцы не допускали грабежей и погромов в занятых кварталах, почему жители нередко радовались постою. [655] Некоторым строевым командирам, подобно Н. С. Тимановскому, удавалось не только пресечь притеснения населения, но и завоевать симпатии крестьян, заявив им: «… пусть не обращают внимания на требования всяких там помещиков». [656] Рабочие, как уже упоминалось, получали жалованье, в несколько раз превосходящее офицерское и позволявшее жить вполне сносно.

Однако для рабоче-крестьянской массы офицерская армия оказывалась все равно чуждой. Еще не столкнувшись с ней, возникал следующий стереотип: «Идут — видимо-невидимо, и все князья и графья, кричат «гады» и бьют всем морды». [657] Со средними слоями города отношения портили и эксцессы, и сама презрительно-высокомерная позиция добровольцев. Небезосновательное, но огульное восприятие интеллигенции как «социалистов», виновных в революции и обязанных «просить прощения» [658], отталкивало просвещенные круги. Наконец, согласно разведсводкам РККА, добровольческое офицерство к лету 1919 г. было «материально не обеспечено, озлоблено против буржуазии». [659] В белых мемуарах содержатся обширные подтверждения, в том числе откровенные эпитеты «буржуи проклятые», «сволочи», «недорезанные», «довольные хари», «тыловое сало» и т. п. [660] И данные настроения реализовывались на практике.

Перед штурмом Харькова командир Сводно-стрелкового полка полковник Г. Х. Гравицкий прямо заявил подчиненным: «Вот, ребята, возьмем Харьков, — все должны приодеться. Тряхните жидами и буржуями, и они вас оденут». [661] Естественно, в добровольческой массе это встречало однозначное. {так в книге —?} Позднее в Харькове лица в дроздовской форме под видом обыска совершали налеты на богатые квартиры. Сочувствующий белым очевидец предполагал, что действовали переодетые грабители, [662] хотя не менее вероятно участие настоящих офицеров. Изначально нищая, полуголодная армия видела несогласие деловых и финансовых кругов, благоденствовавших за ее штыками, оказать малейшую материальную поддержку — и никоим образом не желала роли «наемников буржуазии». Правда, реальность не всегда соответствовала этим искренним пожеланиям.

Традиционный для русской армии антисемитизм в добровольческой среде имел неоднозначное воплощение. Массовые еврейские погромы совершались в основном казаками, а не добровольцами. [663] Экстремисты, убежденные, что «негодяя еврея следует убить уже за одно то, что он еврей, если он даже не виновен ни в чем другом», были в Добровольческой армии немногочисленны, и сами, даже встречая их враждебные выходки, часто ограничивались только издевательским хулиганством. Например, офицеры заказали обед, оплатили его, но не получили, причем хозяева корчмы действовали вполне преднамеренно. В ответ дроздовцы «всего лишь» осквернили еврейскую пасху, связали всех обитателей дома и заперли на ночь, предварительно напоив касторкой. При этом старший офицер признавал, что «это — мальчишество, и притом мальчишество очень низкой марки и очень дурного тона. Может быть, да. Но… моим «мальчикам»… слишком часто приходится играть роли трагических персонажей, так что иногда, изредка, переменить амплуа на комическое — ничего». [664] Характерно, что в данном случае начальник вполне понимал необходимость психологической квазиразрядки и принимал ее как должную. Иной раз офицеры специально выискивали среди пленных евреев, забирали их якобы на пополнение, а на деле убивали, предварительно выпоров шомполами; но такие проявления встречали негативную оценку со стороны большинства. [665]

Грабежи же, нередко сопровождавшиеся разгромом лавки или мастерской, а то и убийствами, все равно в первую очередь обрушивались на евреев. Особенно отличались в этом смысле кавалерийские части, офицеры которых вполне спокойно признавали наличие обычая «потрошить жидов», [666] в частности, у изюмских гусар и 2-го Офицерского конного Дроздовского полка, причем порой дело доходило до вооруженных стычек между эскадронами за преимущество в разграблении мало-мальски зажиточного еврея. [667] Причиной антисемитского взрыва являлись как нравственное огрубление и привычка к насилию вообще, так и поиск врага-инородца, свойственный националистическим движениям, и действительно крупная доля евреев среди большевистского руководства. Не случайно Деникин приводил целую соответствующую статистику. [668]

Неуклюжая антисемитская агитация ОСВАГа часто упоминается как слабость белых, а между тем в гражданских учреждениях ВСЮР работало множество евреев, хотя очевидец писал: «Всюду и везде усиливается настроение против жидов. Самые либеральные круги с пеной у рта ругают их, накапливается электричество, в воздухе пахнет грозой, а между тем в Красном Кресте и в отделе пропаганды этих господ набирается все больше и больше. Чем же это объяснить?». [669] На фоне указанных настроений офицерство выглядит вполне в своей стихии, лишь реализуя то, о чем другие просто говорили.

Отметим, что наиболее рассудительные и дальновидные командиры понимали грозность симптома антисемитизма. Во время похода на Дон Дроздовский — как он сам признавался, «рожденный, убежденный юдофоб» — предотвращал погромы, сурово карал бандитов и погромщиков по всему пути следования, чем завоевал благодарность и даже радушие в проходимых местечках. [670]Начальник 2-й кавалерийской дивизии полковник И. Г. Барбович активно боролся с насилиями над еврейским населением, подвергая виновных наказаниям и вешая зачинщиков. [671] Грозный командир 1-го армейского корпуса Кутепов изымал антисемитские издания и решительно расстреливал даже офицеров-первопоходников, очень трезво заявляя при этом: «Сегодня громят евреев, а завтра те же лица будут громить кого угодно другого». [672] К таким действиям начальников побуждало не столько нежелание конфликта с населением, сколько опасение окончательной деморализации подчиненных.