Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг

Офицеры военного времени чувствовали себя на правах рядовых все же более комфортно и были склонны к поэтизации ситуации, напоминавшей милое их сердцу юнкерское прошлое. Не случайно с первых дней велось целенаправленное культивирование примитивного армейского «шика», юнкерского щегольства в исполнении чисто внешних, «знаковых» действий — в строевом шаге, четкости воинского приветствия и т. д. [606] Нередко вышедшие из солдатской среды, молодые офицеры упрощенно понимали собственное офицерство, ценя главным образом «чины», с трудом заслуженные и сохраненные в Добровольческой армии. (Попутно заметим, кадровые же офицеры, особенно Генерального Штаба, больше ценили «должности» — реальное положение — почему и чаще предпочитали превращаться в военспецов Красной Армии. [607]) Поэтому фактическая отмена прежней наградной системы и переход к награждению чинами как нельзя более соответствовало их ценностным ориентациям. Запаздывание чинопроизводства, отставание от сверстников воспринималось болезненно и вызывало порой безрассудные, авантюрные выходки, чтобы получить вожделенный чин хоть в качестве награды. [608] Однако именно широкое распространение юных штаб-офицеров вынудило ввести в 1920 г. орден Святителя Николая Чудотворца. [609]

Слабость преемственности с мировоззрением кадрового русского офицерства заставляла спешно культивировать новые традиции, среди которых встречались и позитивные, и негативные. К первым можно отнести поразительную выучку, четкость и согласованность действий в бою, щеголеватость и аккуратность дроздовцев, «психические» атаки корниловцев, когда залечь в наступлении считалось позором, и т. п. Особого упоминания достойны неофициальные группы марковцев, подобные «солдатским судам» наполеоновской армии, следившие за соблюдением кодекса чести и поведением вообще; уличенному в неблаговидных деяниях предлагалось застрелиться либо предстать перед судом. [610]Вторые же были бессмысленны или откровенно уродливы, как «обычай» грабежа 11-го гусарского Изюмского полка [611] или стрельба в потолок после каждой пирушки офицеров одного из добровольческих полков. [612]

Даже внешний вид добровольцев, особенно «коренных», коробил старых офицеров, один из которых с неприязнью писал: «… я впервые увидел корниловцев в их причудливо кричащей форме, марковцев в черном… Откуда взялись эти формы, эти невероятные сочетания малинового цвета с белым, черного с красным, эти черепа, скрещенные кости, смесь кавалерийских отличительных знаков с пехотными и прочие невиданные эмблемы… Мне, свежему человеку, показалось, что каждый носит здесь ту форму, которая ему больше нравится». [613] (Впрочем, он же, командуя в 1917 г. ударным батальоном, такого негодования не выказывал.) Несомненно, «молодая гвардия» намеренно и вызывающе подчеркивала и утверждала свою особенность и новаторство.

Показательны даже тексты добровольческих песен, где это присутствует в знаменитом «Царь нам не кумир» и «За светлое прекрасное/ России впереди/ Под знамя черно-красное/ К корниловцам иди» корниловцев, и в «Над тобой взойдет, Россия,/ Солнце новое тогда» дроздовцев. [614] Не менее характерно использование одинаковых с противником мелодий: «Вперед, дроздовцы удалые» («Интернационал»), «Смело, корниловцы, в ногу» и «Смело мы в бой пойдем». Впрочем, рядом уживались и совсем иные мотивы: так, в Сводно-стрелковом полку большой популярностью пользовалась песня «Цыпленок жареный». [615] Весьма показательна оценка разложения и деморализации Добровольческого корпуса после эвакуации Новороссийска, данная полковником фон Лампе, — «знакомая революционная история». [616] (Курсив наш — Р.А.) Все это доказывает, что бесспорный вывод В. Д. Зиминой о тенденции «в сторону «полного и окончательного» разрушения сложившихся ценностей» [617] справедлив не только в отношении российской государственности, но и духовной культуры личности в целом.

Вопреки первому впечатлению, нелегко определить наивысшую ценность духовного мира добровольцев. Казалось бы, устойчивый патриотизм, преклонение перед Родиной — Великой, Единой, Неделимой Россией — несомненен, но по мере развития движения он затмевался самоценностью описанного причудливо-хаотического феномена «добровольчества». Его главная привлекательность для офицерства состояла как раз в неопределенности понятия, позволяющей внести в него и объявить «святым» любое явление, получившее признание большинства данной социальной субгруппы. Категория «добровольчества» включала и смысл борьбы, и героическое самопожертвование, и отчасти ритуальную жестокость к врагу, и оправдание грабежей и дисциплинарного разложения. Показательно, что в ней присутствовала и твердая убежденность в праве добровольца, несмотря ни на какие приказы, подать в отставку, самоустраниться в случае решительного несогласия с политикой командования. [618]

Духовно-нравственные трансформации нередко усугублялись злоупотреблением алкоголем и наркотиками, которое, в свою очередь, способствовало разложению порядка и ускоряло моральную деградацию. Уже осенью 1918 г. пьянство офицеров 3-й дивизии принимало такие масштабы, что недавно взятые ею города противник легко возвращал себе; сами дроздовцы объясняли это не иначе как «пропили Армавир». Еще более колоритная картина возникала в редких случаях отдыха в резерве. По воспоминаниям офицера 2-го Офицерского Конного (будущего Дроздовского) полка, «завтраки переходили в обеды и ужины непрерывной чередой, а ночью по пустынным улицам Песчаноокопской среди темных, мрачно молчаливых домов скакали бешеные пары и тройки, в одиночку и целыми поездами, пугая мирных домовых старообрядческих хат смехом, пением и стрельбой в воздух, — это эскадроны ездили друг к другу в гости». [619] В октябре 1919 г. из-за пьянства командного состава 3-й Марковский полк понес тяжелые потери и был выбит из Кром. Кокаинистами были не только известные Слащов и Блейш, но и многие рядовые офицеры, особенно дроздовцы и марковцы. [620]

Один из бессильных приказов Деникина — № 500 от 25 декабря 1918 г. — грозил разжалованием, исключением из службы или заключением на срок от двух до шести месяцев «за бесчинство и буйство, а равно за нарушение правил благочиния в публичном месте при обстоятельствах, особенно усиливающих вину, как то: с обнажением оружия, стрельбой в воздух, в присутствии толпы и т. д.». [621] Как видно из текста, такие деяния совершались преимущественно в городах, где имелись упомянутые общественные места. Так, сообщая о вечере в пользу дроздовцев, Витковский в дневнике с явным облегчением обронил многозначительные слова «Все благополучно», [622] чем выдал свои опасения скандала. «Героями» часто становились офицеры-фронтовики, прибывшие с позиций на кратковременный отдых и успевавшие заслужить формулу «в бою незаменимые, в тылу невыносимые». [623] И даже не слабость санкций и не вялое их применение было главной причиной. Современник точно подметил «надрывность» пьянства, веселья, буйства, и разврата, вызванных острой потребностью «забыться». [624] Постоянное пребывание в боевой обстановке, частые многоразовые атаки за день, огромные потери и нередкие рукопашные резко повышали нервно-психическое напряжение, требовавшее энергичной разрядки любой ценой. Не случайно части Добровольческого корпуса сразу после кошмара Новороссийска не только погрузились в поголовное пьянство, хулиганство и грабежи, [625] но и почти единственный раз оспаривали и фактически проигнорировали приказ о выступлении на фронт. [626] Очень многозначителен и факт существования как минимум одного специализированного лечебного заведения — 1-го военного психиатрического госпиталя. [627]