Империя для русских

Зажиточный крестьянин, обширные слои ремесленников, складывающиеся с развитием промышленности круги высококвалифицированных рабочих, так называемая «рабочая аристократия», профессионально ориентированная нереволюционная интеллигенция, например инженеры, мелкие, в основном провинциальные чиновники, – всего этого как бы нет. Со времен античных мы встречаемся с двумя основными социальными значениями термина «народ», «демос», «пополо». Подход этнокультурный, при котором «демос» практически идентичен этносу: народ есть нация, и социально-стратификационный: если мы отсекаем от народа, как самостоятельное целое, элиту, аристократию, «всадничество», то неизбежно должны отсекать и низы, плебс, хлопство, пролетариат. Тогда народ – это среднее большинство гражданского общества и среднее большинство нации.

Легче всего увидеть реальность антисистемы XIX в. в противопоставлении дворян народу, а во второй половине XIX в. – интеллигенции народу. Эта точка зрения, не изжитая в нашем обществе и в нашей литературе до настоящего момента, – результат продолжительного действия антисистемы. Если дворянство или интеллигенция не часть народа, то тогда мы рассматриваем средние слои как часть плебса, отталкиваем базовую и процветающую часть общества к его нижнему полюсу. Одновременно, изолируя элитную, или считающуюся элитной, группу, мы придаем ей черты опричнины, группы, пребывающей вне социума и вне нации.

Замечательную иллюстрацию антисистемного мышления подобного рода наблюдала Е. Кириченко, один из крупнейших отечественных историков архитектуры. Она отмечает, что постройки архитектора Константина Тона, и прежде всего его храм Христа Спасителя в Москве, воспринимались полярно. Высшей бюрократией и радикальными кругами – как символ бюрократической империи, а всем остальным обществом – как олицетворение национальной православной культуры. Антисистема в России не располагалась только в революционных кругах: они были в любой момент времени малочисленны. Но антисистема вольготно располагалась среди интеллигенции, особенно маргинальной, – а мы отмечали, что большая часть российской интеллигенции в XIX в. была маргинальна, – и в кругах бюрократических. Ведь чиновники тоже в значительной степени были маргинальны, и не только потому, что существовало более чем значительное количество низших чиновников разночинного происхождения, а и потому, что в бюрократической системе происходит естественный отрыв ее членов от нормальных аристократических или демократических традиций как воспитания, так и существования. Бюрократизированность старой России – дополнительное условие успеха антисистемы.

Известны события «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 г. Блистательно проведенная эсеровская провокация. Уже давно историки располагают сведениями, что священник Георгий Гапон был действительно провокатором, но провокатором эсеровским, и в качестве революционера давно должен был быть реабилитирован. Но гораздо интереснее, что накануне трагедии министр внутренних дел России, либеральный чиновник, любимый общественностью, князь Святополк-Мирский, на докладе в Царском Селе, на вопрос о положении в столице, дезинформировал Императора, заверив, что в столице все спокойно.

8 января Святополк-Мирский точно знал о готовящемся шествии и как министр внутренних дел, по административной линии и от полиции, и как шеф корпуса жандармов. Минимум три источника должны были предупредить министра.

Мы не можем предполагать, что по каким-то обстоятельствам сплоховал более чем один источник. Т. е. один из главных, как теперь говорят, силовых министров сознательно спровоцировал трагедию, которая должна была столкнуть в непосредственном противостоянии не правительство с народом, а само государство, монархическую идею и нацию, что и удалось в этой, повторим, блистательно проведенной провокации. Это малоизвестный пример. Их множество, им несть числа.

Давно отмечены и многие другие антисистемные черты в полуобразованной части общества дореволюционной России. Дело в том, что культурная элита России была почти не затронута антисистемными тенденциями. Если мы обратимся к сборнику «Вехи» 1909 г., то мы заметим, что революционная и радикально-реформистская интеллигенция (причислим туда же и многочисленное сочувствующее чиновничество) была абсолютно невосприимчива к высшим достижениям отечественной философской и гуманитарно-научной мысли, о чем свидетельствует статья Н. Бердяева. Мы отметим с вами происходящее в бешеном темпе разрушение семьи, семейного уклада, супружеских отношений в этих кругах, чему посвящена, прежде всего, статья Изгоева. Мы заметим, благодаря С. Франку, утопический характер идеологии радикальных кругов и вспомним, что утопии по большей части были связаны с антисистемами XV–XVIII вв. Возможно, более всего дает для осознания реальности существования антисистем в России статья С. Булгакова, благодаря которой мы можем оценить «орденский характер» революционной и радикальной русской интеллигентности (это при отсутствии формальной ее организации). Ну, и, пожалуй, самое главное – стремление к небытию, стремление к смерти.

Булгаков справедливо отмечает, что подлинным гимном русской революционной интеллигенции был похоронный марш. Если мы сопоставим это с воспоминаниями революционеров, а современному отечественному читателю вполне доступны воспоминания Бурцева и Савинкова, мы получим множество примеров, включая поразительный трагикомический эпизод с террористкой Дорой Бриллиант, которая требовала, чтобы ей тоже разрешили умереть за благо народа.

Итак, по крайней мере, с середины XIX в. в России действует антисистема или группа антисистем, разграничить которые возможно с помощью скрупулезного исследования. Антисистема не была локализована политически и даже социально.

Процесс уничтожения, вытеснения в маргинальные слои, вытеснения в эмиграцию представителей антисистемного мировоззрения, сохранивших свои взгляды, хорошо описан у И. Бунина в целом ряде его сочинений, но прежде всего в «Окаянных днях».

И остается один вопрос: о судьбе антисистемы. Гумилев отмечает, что антисистема, приходящая к власти, меняет знак, порождая чудовищный, деспотический, полицейский режим, но прекращающая деструкцию, став оторванной от социума и этноса правящей элитой. Прямая аналогия подобному поведению наблюдается в русской истории XX в.

В сущности, с точки зрения концепции антисистемы ленинский НЭП и сталинское псевдоимперское поведение – одного происхождения: антисистема меняет знак. Можно было довести в рамках чисто антисистемного правления крестьян Поволжья до тотального голода 1920–1921 гг. Но дальше нельзя, потому что эти крестьяне должны кормить антисистемщиков, пришедших к власти. Можно было уничтожить офицерство, казачество, лучших защитников Отечества, следуя нормам революционной деструкции, можно было проиграть войну накануне победного ее завершения (трудно предположить, что Германия продержалась лишний год по какой-нибудь еще причине, кроме выхода революционной России из мировой войны). Но дальше нельзя. Нельзя бесконечно разрушать социальную среду, порождающую воинов, ибо государство должно стать крепким и защищать представителей антисистемы, оказавшихся у власти.

Вот прямая аналогия XX в. с прорывавшимися к власти деструкторами X–XI вв. Но из аналогии вытекает и необходимость предостережения в нашей сегодняшней ситуации. Потеряв политическую власть в Египте, исмаилитская антисистема породила страшную террористическую машину ассасинов.

Антисистема научилась воздействовать прямо на этническое поле, разрушая уже не культуру, не общество, а этнос. На наших глазах в 90‑е годы XX в. революционная антисистема потеряла власть, и она неизбежно меняет знак. Те, кто были несколько лет назад деспотическими правителями в рамках полицейского коммунистического режима, снова становятся чистыми деструкторами. Думаю, что наиболее заметно это было в событиях 1 мая 1993 г., когда невозможно было не заметить в действиях обеих сторон стремления добиться кровопролития, развития деструкции любой ценой.