Ошибка канцлера

– Ваше величество, столь решительные меры, обращенные против стольких членов семейства царского и дворян известных, могут вызвать на первых порах нежелательное впечатление.

– Мне оно желательно, а господа дворяне перетерпят.

– Вот тут еще, ваше величество, Егор Столетов просил униженно вашего милостивейшего разрешения из штата цесаревны на службу к Василию Владимировичу Долгорукому перейти.

– Какой такой Столетов?

– Да тот, что у Вилима Монса в канцелярии состоял, стихи еще любовные ему сочинял. С Иваном Балакиревым вместе они были, а потом приговорены на работы в Рогервик на десять лет. Императрица Екатерина Алексеевна их освободила.

– Вот оно что, решил у Долгоруких счастья попытать. Пускай пытает, все равно цесаревне Елизавете докука, как люди-то от нее бегут. Разрешаю. Да, а архитекта я петербургского вызывала Трезина, где он?

– Дожидается аудиенции, ваше величество.

– Пущай войдет. Докладывай, господин архитект, какой там порядок во дворцах петербургских, что чинить, что переделывать надо. Я в старой грязи жить не стану, мне чтоб все в превосходном виде.

– Ваше императорское величество, починка потребна самая незначительная...

– Смотри, Трезин, лучше больше запроси, да больше сделай. Не дай бог тебе не потрафить! Главным тебе больше не быть. Только и в простых архитектах тогда на службе не оставлю: денег на вас николи не напасешься. Ты вон в прошении еще и о родне писал – тут и племянник, тут и сын. Неужли архитекты все?

– Так точно, ваше величество.

– Ну это еще поглядим, какой прок от них быть может. Баудиректор у меня свой на примете, не вам, здешним, чета. Ему подчиняться будешь. Он и о родне твоей решит – работать им на нашей царской службе аль из России за ненадобностью уезжать. Ступай! Коли запонадобишься, пошлют за тобой, а досмотр дворцовый полный представь немедля. Рано или поздно в Петербург всем двором ехать придется, так чтобы к тому часу все по моему вкусу выправить.

...Это верно, что интересовал меня нынешний Климент. Но он стоял на земле, которая слишком много видела, и кто знает, не остался ли он единственной памятью всех прошедших лет. Даже самые почитаемые, самыми известными зодчими построенные церкви не были в Москве вечными. Подобно всем зданиям, они ветшали, разбирались, возводились заново. Свое слово говорила менявшаяся мода – мог же Н. В. Гоголь считать все произведения XVII века безвкусными, а В. И. Баженов отдавать предпочтение кремлевскому Арсеналу перед Василием Блаженным, представлявшимся ему бессмысленным нагромождением непродуманных архитектором форм! Появлялись новые материальные возможности, а то и новые строительные материалы. Заявляли о себе нежданные дарители, которым таким важным представлялось утвердить свое положение, значение, иной раз выполнить жизненно важный обет.

В Москве – да и не в ней одной! – была привычка строить на старом месте, да еще на старом фундаменте, используя по возможности старые стены и уж обязательно кирпич. Сохранялось обычно старое посвящение, входившее в городской и народный обиход. Но с Климентом даже в этом не все было понятным.

Начать с посвящения. Климентовские церкви – не редкость в Новгороде Великом и Пскове. По каким-то местным соображениям Климент один из любимых покровителей, которого охотно выбирали жители «концов» – улиц, расчетливо, вскладчину возводившие свои храмы и для молитвы, и для спасения от неприятелей в годину лихолетья, и для сбережения всем скопом своих трудно нажитых богатств. В Москве Климент – редкий гость, да и то лишь до конца первой трети XVII века. А обращались к нему почему-то стрельцы – полка Михаила Рчинова за Петровскими воротами, рядом на Трубе, у Яру в Стрелецкой слободе и в «Михайловом приказе у Баскакова».

Но ведь и замоскворецкий Климент не представлял исключения. Он стоял на границе стрелецкой слободы – Пятницкая улица кончалась на нем, переходя во «всполье». И может быть, самая первая поставленная в этом урочище соименная церковь связана с Климентием Хитрово, жившим рядом еще во времена Ивана Грозного. Хитрово сохраняли за собой родовой двор без малого две сотни лет. Дворяне «по Московскому списку» – коренные москвичи, воины и военачальники, вписавшие свои имена в военные летописи, воеводы. Верно одно – Климент существует уже на самом первом плане Москвы.

Борис Годунов: «А ты, мой сын, чем занят? Это что?» Царевич Федор: «Чертеж земли московской». Упомянутый в пушкинской трагедии, он так и существует в науке под именем «Годунова чертежа», выполненного соответственно где-то до 1605 года и напечатанного спустя четырнадцать лет в географическом атласе Герарда Меркатора, автора известной картографической проекции. Не просто план – изображение, пусть и очень схематическое, домов, укреплений, церквей. На Пятницкой улице три церкви, и остается удивляться точности глазомера древнего картографа – измерительными приборами ему пользоваться в Москве не пришлось: все три почти точно соответствуют поныне существующим церквям черниговских чудотворцев Федора и Михаила, Троицы в Вишнякове – еще одной стрелецкой слободе и Климента.

Автора чертежа по-своему поддерживают и самые беспристрастные свидетели времени – отчетные денежные документы. Патриархия взимала с каждого приходского попа налог, не допуская ни малейшей задолженности. В чем, в чем, а в деньгах у патриарха поддерживался образцовый порядок. Упоминание Климента встречается в 1625 году, и дальше перерыва в платежах нет. Значит, не тронули его большие московские пожары 1626 и 1629 годов, значит, – и это еще более существенно – Климент сохранялся в своем варианте XVI века вплоть до середины XVII столетия.

В пятидесятых годах очередной климентовский поп, Варфоломей Леонтьев, вносит положенную дань и хлопочет о «патрахельной» грамоте, разрешавшей совершать богослужение вдовым священникам. Брак в жизни попа значил многое. Без жены его не полагали в священнический сан, со смертью жены церковные власти начинали сомневаться в его нравственности. «Патрахельные» грамоты на основании свидетельства прихожан о добропорядочном поведении их пастыря приходилось выправлять каждый год, а то и раз в полгода. Не угодить приходу при таких обстоятельствах означало наверняка его лишиться. Правда, Варфоломей отправляется «на службу с государем» – уходит в Ливонский поход Алексея Михайловича, закончившийся после осады Риги перемирием 24 октября 1656 года. Но никакие заслуги не избавляют попа от необходимости по возвращении снова хлопотать о грамоте на свой былой приход.

К следующему году относится землемерная книга, уточнявшая размеры собственно церковной земли. Ее при Клименте числилось по измерениям наших дней около двенадцати соток двадцать сажен по Климентовскому и четырнадцать по Голиковскому переулкам. И удивительное ощущение – ничто в этих размерах не изменилось. От тех далеких лет пришел замысловатый изгиб Голиковского переулка, и ширина Климентовского, и расстояние до ближайших домов.

Сегодня нас со всех сторон окружает теория. Теория развития градостроительных замыслов, теория градостроительных решений прошлого, теория того, что можно сохранить и чем необходимо, просто необходимо – и чем скорее, тем лучше, – поступиться. Город по сиюминутным представлениям, не оставляя возможности будущим поколениям искать иных, наверняка более совершенных решений, а нам самим по-настоящему вдуматься в то, что творят руки, обретшие силу и возможности мощнейших механизмов.

А ведь жили одинаково расчетливо и тесно во всех городах европейского Средневековья. От улицы Здыхальни в Вологде до улицы Запечек в Старом городе Варшавы и до лондонского Гроу-стрит на двор приходилось по двести квадратных метров. Две сотки на жизнь и на все хозяйственные нужды, которые в Московском государстве конечно же имели свои особенности. В Москве рядом с жилым домом стоял не уступавший ему в размерах хлев. Вся разница – для себя строили из ели и сосны, для скотины – из дуба. Людям был нужен «легкий дух», скотине – тепло. Нельзя было обойтись без собственного колодца с непременным журавлем, без погреба и грядок, без пары-другой плодовых деревьев, а на межах без травы барщ, шедшей и на закваску и в щи. Даже родные могилы были рядом – у приходской церкви. Жизнь замыкалась в узком и исчерпывавшем все нужды кругу.