Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках

По странной иронии судьбы, всего через несколько дней после рождения царевича Петра, в начале июня 1672 года, с благословения либерального царского духовника Андрея Савиновича, в Преображенском было начато строительство здания «камедийной хоромины» — по сути придворного театра.

В общем ряду событий этот факт все-таки не может не обратить на себя внимания по тому символическому значению, которым он оказался наделен. Прежние русские цари при рождении сына строили церковь. Теперь наступали действительно новые времена. Конечно, сам Алексей Михайлович вряд ли вкладывал в свою «камедийную» затею глубокий смысл, и уж того менее хотел показать, что мирская греховная забава ему важнее церковных служб. Но, как бы то ни было, получилось, что государь-отец очень угадал с этой стройкой, ставшей своего рода прообразом и предзнаменованием будущего правления его сына.

При Петре в короткий срок сама Немецкая слобода неожиданно расширяется до пределов Москвы, поглотив и древнюю русскую столицу, и перестроив всю страну на свой лад. Стараниями императора Россия превращается в огромный Кокуй, в котором, правда, уже не было предусмотрено территории для «русской слободы». Конечно, еще оставалось много мест, где сохранялась национальная духовная традиция, вера, обычаи. Но поскольку государство, начиная с Петра, объявило всему этому беспощадную войну на истребление, то очаги народной традиции на протяжении периода существования империи, неуклонно сокращаясь, со временем исчезли совсем.

Петр рано сошелся с обитателями Кокуя. Одним из первых, кто познакомил его с ними, был князь Борис Голицын, боярин, часто бывавший в Преображенском, давний приятель иноземцев и поклонник их культуры, подобно своему кузену, фавориту Софьи, князю В.В. Голицыну.

Князь Борис примечателен тем, что представляет собой как бы типичный образец людей, окружавших царевича Петра с ранней юности. Голицын был лично предан Петру, но имел «погрешения многие», как характеризует его современник, князь Борис Куракин: «Первое — пил непрестанно, и для того все дела неглижировал; второе — великой мздоимец, так что весь Низ разорил» [26].

Куракин приходился императору свояком — его жена была родной сестрой царицы Евдокии Лопухиной, всегда был близок ко двору и не мог жаловаться на плохую карьеру. Тем ценнее его описания ближайших помощников Петра, которых он знал лично. По его словам, дядя Петра, Лев Нарышкин, глава Посольского приказа, «был человек гораздо посредняго ума и невоздержной к питью, также человек гордой, и хотя не злодей, токмо несклончивой…» ^{78}. Тихон Стрешнев, близкий к царице Наталье (ходили слухи, что он настоящий отец Петра), своего рода серый кардинал Преображенского двора, о котором Куракин говорит следующее: «О характере его описать можем только, что человек лукавой и злого нраву… интригант дворовой» ^{79}. Но и вдовствующая царица Наталья, получившая, после пострижения Софьи в монахини, власть над страной, не выделялась из этого ряда посредственных людей, поскольку была «ума легкого». Она отстранилась от дел, передав правление в руки вышеупомянутых господ: брата Льва и Тихона Стрешнева, отчасти Бориса Голицына. Результаты были предсказуемы: «Правление оной царицы было весьма непорядочное, — признает Куракин, — и недовольное народу и обидимое. И в то время началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная…» ^{80}.

Но в это время вокруг самого Петра формируется тесный круг его личных друзей, тех самых «птенцов» и «сынов». Из них Меншиков только начинает приобретать влияние на царя. Он — человек, склонный к великому стяжанию богатств и почестей, при этом, по словам Куракина, способностей и характера «гораздо среднего и человек неученой». Князь Федор Ромодановский, глава Преображенского приказа, ведавший безопасностью царя, верный пес Петра, безжалостный к его врагам, — «сей князь был характеру партикулярного, собою видом, как монстра, нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни». Франц Лефорт, любимейший друг Петра, по отзыву Куракина, хотя и получил чины адмирала и генерала от инфантерии, однако «был человек слабого ума и не капабель всех тех дел править по своим чинам… Помянутой Лефорт и денно и нощно был в забавах, балы, банкеты, картежная игра, дебош с дамами, и питье непрестанное, оттого и умер…» ^{81}

Портреты сподвижников реформатора писаны столь мрачными красками, что невольно заставляют усомниться в их правдивости. Иначе необходимо будет предположить, что все, буквально все окружавшие Петра люди — были глухими пьяницами, притом «ума негораздого», «характера среднего» и «нрава злого».

И все же приходится признать правоту царского свояка. Традиционное представление о юности Петра, как «начале славных дел», и его фаворитах, как энергичных людях, полных любви к родине и горячего желания сделать ее великой, — это представление основано почти исключительно на художественных произведениях разных жанров позднейшего времени и не имеет никакого отношения к исторической действительности. Настоящий Преображенский двор юного Петра был местом разнузданных кутежей и неимоверных попоек, а его собутыльниками являлись, кроме перечисленных только что, некоторые обитатели Немецкой слободы — «отбросы европейского общества» по характеристике В.О. Ключевского.

Лефорт, «министр пиров и увеселений» Петра ^{82}, «дсбошан французский», как именует его Куракин, знал толк в удовольствиях, хотя и довольно грубых, был человек «забавной и роскошной». В его дворце на Яузе компания во главе с Петром собиралась иногда на несколько дней, где за закрытыми дверями предавались пьянству столь великому, по словам Куракина, что «многим случалось от того умирать».

Пьянство при Петре с самого начала приобретает характер тяжелого обязательного ритуала, участие в котором для многих заканчивалось смертью или болезнью. Продолжительные попойки, в которых участвовал весь двор, длившиеся иногда много недель подряд, являются яркой приметой этого странного царствования. О безудержном питье говорят все без исключения мемуаристы, свидетельствуют те, кому довелось своими глазами видеть петровский двор и познакомиться с его обычаями. Фактически все правление Петра Первого представляет собой бесконечную пьяную оргию, прерываемую на время внешними обстоятельствами, такими как военные действия, поездки и проч. Но важно, что и в походах, и в отлучках царь и его соратники также пьют непрестанно.

Сражения с «Ивашкой Хмельницким» — как игриво именовались попойки в кругу петровских друзей — начались для самого Петра очень рано, ему не было и 16 лет, и едва не привели к хроническому алкоголизму. Видевший Петра во время его первого заграничного путешествия английский епископ Барнет обратил внимание на очевидную пагубную привычку юного русского царя к алкоголю, а также на то, что он «старается победить в себе страсть к вину» ^{83}.

Петр все-таки сумел победить эту страсть, хотя его здоровье, и психическое в том числе, несомненно пострадало от алкоголя. Но пьянство, как ритуал, не потеряло своего значения при дворе.

Выражения «много пили», «сильно пили» «очень много пили», «неимоверно пили» — постоянно встречаются в качестве описания придворных развлечений. Вот как немец Вебер описывает всего один день, проведенный в обществе императора: «Царь приказал пригласить нас в увеселительный домик его, в Петергоф, лежащий на Ингерском берегу, и по обыкновению угостить нас. Мы проехали туда с попутным ветром, и за обеденным столом до такой степени нагрелись старым Венгерским вином, хотя Его Величество при этом щадил себя, что, вставая из-за стола, едва держались на ногах, а когда должны были еще осушить по одной кварте из рук царицы, то потеряли всякий рассудок, и в таком положении нас уж поразнесли на разные места, кого в сад, кого в лес; остальные просто повалились на земле, там и сям. В 4 часа после обеда нас разбудили и опять пригласили в увеселительный домик… Едва успели мы вздохнуть часа полтора до полуночи, как явился известный царский фаворит, извлек нас из наших перин и волей-неволей потащил в покой спавшего уже со своею супругою одного Черкасского князя, где мы, перед его постелью, нагрузились снова вином и водкою до такой степени, что на другой день никто из нас не мог припомнить, кто принес его домой. В 8 часов утра нас пригласили во дворец на завтрак, который состоял из доброй чарки водки…»