Трагедия адмирала Колчака. Книга 2

Породил восстание, конечно, «разбойничий колчаковский режим» — рубит сплеча с.-р. Раков в своем декабрьском письме 1919 г. партийным товарищам⁵, не замечая того, что сам называет «тайшетские события» «характерным эпизодом большевицких восстаний в Енисейской губ.». Трафарет легко прививается и находит себе место на страницах первой истории гражданской войны. Ссылаясь на известную уже нам записку Калашникова, Милюков, между прочим, пишет: «С точки зрения начальства, все восстания объяснялись воздействием большевицких агентов. Но большинство восстаний не имело ничего общего с большевизмом»⁶. Автор донельзя упростил в общем интересную и ценную по фактам записку, представленную адм. Колчаку из среды демократического окружения Гайды. Обратимся лучше непосредственно к первоисточнику. «Обычно, — говорит записка, — все волнения и восстания объясняются влиянием большевицких агитаторов, группирующих вокруг себя бывших красноармейцев. Бесспорно, большевицкие и сочувствующие им элементы появляются на сцену каждый раз, как только возникают волнения, стремясь придать им направление борьбы за «власть советов». Но, во-первых, требует объяснения, каким образом эти агитаторы могли приобрести влияние среди сельского населения, так недавно горячо приветствовавшего свержение их власти. Во-вторых, в ряде случаев можно указать на мотивы восстания, не имеющие ничего общего с большевизмом». Совпадение неудач на фронте с внутренними волнениями и общественным недовольством свидетельствует, по мнению записки, о наличности общих причин, вызывающих эти явления. Их искать следует «в методах управления страны»⁷.

В действительности, как это видно отчасти из некоторых фактов, приводимых и в записке, причины, вызывавшие крестьянское и повстанческое движение, были гораздо сложнее и многообразнее. В сущности, пока один только Колосов пытался в своей статье, напечатанной в «Былом» [XX кн.], подвести некоторые итоги и дать общую картину крестьянского движения в Сибири в период власти адм. Колчака. В его распоряжении была даже специальная карта, составленная осенью 1919 г., что дало автору возможность начертить топографию восстаний.

«Я буду, — писал он, — обрисовывать это движение не как ученый, а как летописец-современник, не как историк, а как политик, принимавший непосредственное участие в общем ходе событий и в их решении» [с. 24].

Но Колосов, будучи достаточно тенденциозным политическим писателем, все-таки исследователь. При крайне враждебном отношении к Правительству Колчака он не мог не скрыть всей сложности описываемого явления; не мог откинуть отрицательные стороны движения. Наблюдения и выводы его знаменательны: главенствующее течение в повстанческом движении он назвал «сибирской махновщиной».

«Обычно⁸, — пишет Колосов, — крестьянское движение определялось в Сибири как движение болыиевицкое, и в известном смысле оно было таковым. Большевицкие нелегальные организации скоро учли, особенно после неудачных опытов чисто городских восстаний, всю важность деревенского бунта и направили туда значительные силы. Позиция их была тем выгоднее, что легче было противопоставить, по закону антитезы, власти Колчака идею власти советов. Так большевики и поступали. Коммунистов тогда в Сибири еще не знали (даже термин этот не пользовался распространением), большевиков же помнили еще по 1917—1918 гг., и психологически деревня чувствовала к ним определенное тяготение» [с. 239]

«Крестьянское движение в Сибири, — продолжает автор, — не только при Колчаке, а и раньше, за предыдущий период революции (оно и тогда существовало), начиная с 1917 г., представляло собою очень сложное общественное явление, далеко не однородное по составу своих участников и далеко не равноценное в разных своих частях. По своему составу оно не всегда было демократическим, напротив, в нем известное участие, иногда даже руководящее, играли обеспеченные слои деревни, зажиточные и богатые крестьяне. Так случилось, напр., на Алтае, в Семипалатинской губ. и др. местах. Не всегда оно руководилось и революционными целями в общепризнанном смысле этого слова. Больше того, случалось, что крестьянские движения начинались столкновениями с властями на почве, далекой от всякой революции, или принимали характер не столько революционный, сколько анархистски-бунтарский, даже просто погромный. Нередко крестьянство вообще отказывалось признавать какие бы то ни было, хотя бы самые законные и неизбежные виды обязательного отбывания общественных повинностей. Свобода в таких случаях понималась или очень примитивно в смысле освобождения от всякой государственной власти, или в смысле права «свободно» заниматься всем, кто бы чем ни пожелал, вплоть до свободной выкурки «самогонки», добывание которой столь распространено в сибирской деревне... Некоторый примитивный анархизм вообще свойственен крестьянскому мировоззрению, и он неизбежно должен был проявиться в крестьянском движении...; крестьянство являлось часто настроенным против всякого рода мобилизаций, систематически уклоняясь от них не только потому, что оно не желало признавать мобилизации для какой-либо данной цели, а потому, что оно было вообще против поставки рекрутов в солдаты; оно отказывалось платить налоги, хотя бы эти налоги шли на расходы по удовлетворению его же нужд, как это бывало не раз при сборе земских повинностей и т. д. ...» [с. 241-243].

Чрезмерно подчеркивая «примитивный анархизм крестьянского мышления», Колосов отмечает, что в этом недоверии к государству «не последнюю роль играли с давних пор элементы вообще антисоциальные; не забудем все-таки, что Сибирь — страна ссылки — я говорю не про политическую ссылку, а уголовную, — и в ней осело не мало элементов просто ушкуйнических», и что «в результате такого переплетения взаимно скрещивающихся начал крестьянское движение то тут, то там должно было вырождаться в такие формы, которые ни с какой стороны не могли быть приемлемы ни для какого государственного течения» [с. 241-243].

Одновременно с сибирской махновщиной, «умалять значение которой, по мнению Колосова, было бы большой политической ошибкой, особенно при общей малокультурное™ сибирского населения», существовали и другие типы движения. «Наилучшее выражение их, по словам автора, мы находим в постановлениях повстанческого съезда в с. Черный-Ануй, на Алтае, происходившего в начале сентября 1919 г.». Политическое настроение этих «середняцких трудовых землепашеских слоев» Колосов определяет стремлением к демократической государственности. Их политическая программа носила «отпечаток земских традиций» — понимай, с.-р. настроений. Было и определенное «советское течение», нашедшее специальный район «для своего развития и для своего идейного соревнования». Этот район — Минусинский край [с. 246].

Был — добавим от себя — и фронт «монархический». Была невероятная путаница понятий и представлений. Ген. Сахаров не измышляет факта, когда рассказывает, что один из повстанческих вождей, шт.-кап. Щетинкин, в большевицком районе действовал царским именем. Доставленная контрразведкой в штаб армии прокламация гласила: «Пора кончить с разрушителями России, с Колчаком и Деникиным, продолжающими дело предателя Керенского. Надо всем встать на защиту поруганной Святой Руси и русского народа. Во Владивосток приехал уже Великий Князь Николай Николаевич, который и взял на себя всю власть над русским народом. Я получил от него приказ, присланный с генералом, чтобы поднять народ против Колчака... Ленин и Троцкий в Москве подчинились Великому князю Николаю Николаевичу и назначены его министрами... Призываю всех православных людей к оружию за царя и советскую власть» [с. 158— 159]⁹... Конечно, это была демагогия, но подпольная демагогия пуска удается только тогда, когда имеется для воздействия подходящая среда. Среду эту составляла не только «серебряная гвардия» — люди порядка, консерваторы деревни, которых Колосов встречал в Красноярском у. и которые желали восстановления твердой власти, «не особенно останавливаясь на том, откуда она исходит» [с. 235]. Чрезвычайно показательно, что на Алтае, в той его части, где возникало повстанчество, появился даже лжецаревич Алексей, и в деревнях его встречали с колокольным звоном и быстро переходили на его сторону все местные «большевики». Самозванцем оказался кошачагский почтово-телеграфный служащий Пуцято. «Он арестован контрразведкой, — записывает Пепеляев 16 октября, — и находится в Бийске. К месту, где арестован, собираются толпы любопытных. Управляющий губернией телеграфирует, что в него уже верят». Не только деревня, но целый город переполошился, когда в Бийске была принята телеграмма на имя Верховного правителя: «Не желая погибнуть от руки большевиков, прошу дать вооруженную охрану. Цесаревич Алексей». Парень 18—19 лет, одетый в матросский костюм, произвел в XX в. такую сенсацию, что затмил славу Хлестакова. По словам «Свободного Края», за «цесаревичем» был из города отправлен воинский отряд, приготовлено два лучших номера в гостинице, и устроен в честь высокого гостя обед...