Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

И это лишь прямое, географическое понимание про­странства Запорожья и Сечи и их взаимодействия с про­странством Украины. А у Гоголя таких пониманий мно­го больше [229]. Запорожье — это «другой» по отношению к Украине мир не только территориально или политиче­ски. Если Малороссия, олицетворяемая Диканькой или, скажем, хутором Тараса Бульбы, это «дом», то Сечь — его антипод, живущий другой жизнью, другими целями. Туда стекаются люди, по тем или иным причинам покинувшие «домашний» мир.

Так же, в соответствии с русским пониманием поля — степи, это ещё и мир, находящийся на границе жизни и смерти: как реальной («работа» Сечи — это война), так и метафизической, включающей в себя много нюансов. Не­даром в восприятии жителями Диканьки запорожцев про­скальзывает отношение к ним как к людям необычным, колдунам, то есть связанным с «тем светом». Так видится запорожский мир из украинского «дома». Но Сечь и сама — арена духовной борьбы [230], где испытывается душа человека, где ему предстоит делать нелёгкий выбор между служени­ем духовным идеалам и погоней за наживой, праздностью, мирскими удовольствиями — призрачными дарами «кня­зя мира сего», ведущими в конце концов к смерти духовной и физической.

Особой заострённости этой духовной борьбы, как и борьбы жизни со смертью вообще, способствует то, что мир Сечи уже как бы вынесен за пределы границ света «этого». Запорожье — это ещё и за-порожье, где под поро­гами можно понимать не только реальные геологические объекты, но и границу «этого» и «того» света. И здесь тоже, как и в понимании поля — степи, обнаруживается парал­лель со «Словом о полку Игореве»: «О Русская земля! уже за холмом ты!» [231]. Русь осталась «дома», по ту сторону «хол­ма», а по эту русичей ждёт кровавый «пир», славная, но — смерть.

Но подобная метафизика имела под собой вполне зем­ное происхождение: жизнь в «степи» и непрерывная война делали грань между бытием и небытием почти незаметной и легко преодолимой. К тому же проблема духовной брани к самому Запорожью имеет опосредованное отношение. Сечь выполняет иллюстративные функции: Гоголь ис­пользует её как модель, как зримый пример той великой «брани», которая свершается в мире с самого начала чело­веческой истории. И поэтому, говоря о пространственных образах, этот аспект запорожского мира можно оставить за скобками. Иное дело — его существование как мира «другого» по отношению к малороссийскому, о чём упоми­налось выше.

«Степь» стала «Новороссией» — и запорожский мир- антипод просто не мог не исчезнуть, либо растворившись на «Украине» (пойдя по пути бывшего запорожца Пацюка), либо переместившись на новые границы, в новую «степь», за новые «пороги» и «холмы». Но и в этом случае его ждала трансформация, как это произошло и с другими подобными «мирами»: казачьими Доном, Волгой, Яиком. «Домашний мир» (олицетворённый Россией) расширял­ся, и географическое, политическое, смысловое расстоя­ние между ним и этими мирами размывалось и исчезало, теряя черты своего, но другого и теперь уже полностью ста­новясь своим. И если уж продолжать аналогию (разуме­ется, условную), то Малороссия-Украина, в лице Вакулы как представителя «домашнего мира» Диканьки, к исчез­новению запорожского «другого» мира приложила уси­лия не меньшие, чем Петербург в лице Екатерины II и зна­менитого Г. А. Потёмкина.

Но вернёмся к прямому, политико-географическому пониманию Гоголем пространства Малороссии. Если уж у Запорожья можно различить черты очень близкого, сво­его, но другого мира, то что уж говорить о землях, лежа­щих на запад от тех мест, где творилась казачья история. Их очертания, с одной стороны, носят весьма расплывча­тый характер, но с другой — их образ довольно конкретен: это уже чужой мир. Даже само Правобережье видится Го­голю, человеку первой половины XIX века (причём в обе­их своих ипостасях — и как малороссу, и как россиянину), как «Польша». А между тем именно Правобережье близко ему по семейной истории (реальной или полулегендарной, в данном случае не столь важно) [232]. Волынский город Дубно (древнерусский Дубен), который осаждают казаки в «Тара­се Бульбе», — это уже вполне та самая Польша с готиче­скими костёлами, польским рыцарством и католическими монахами, где нет и следа «своих», будь то казак или пра­вославный русский человек вообще.

А вот как Гоголь описывал это пространство в «Страш­ной мести». «Далеко от Украинского края, проехавши Поль­шу, минуя и многолюдный город Лемберг, идут рядами высоковерхие горы» — набрасывает он ментальную карту той земли, которую мы ныне понимаем как «Украину» [233]. Горы эти — Карпаты, Лемберг — это главный город древ­ней Галицкой земли Львов. Давая ему нерусское название (а историческое название Гоголь, несомненно, знал и даже одно время планировал посетить город), он как бы подчёр­кивает «не-свой», «чужой» характер этой земли. Уж если Правобережье названо им «Польшей», то что уж говорить о том, что находится за ним. И живёт там, в Галиции, осо­бый, «галичский», народ. Такой же особый, как и венгер­ский, от которого отделяют его тёмные Карпаты.

Весьма показательной для понимания и гоголевских взглядов, и умонастроений тогдашнего малороссийско­го общества является ремарка, сделанная им мимоходом по поводу галицких народных песен: «между ними есть множество настоящих малороссийских» [234]. То есть Гали­ция и галицкие русины виделись тогда малороссиянам чем-то внешним, вроде бы и близким, но одновременно не вполне своим (как на рубеже ХУ111-Х1Х веков виделась в России Малороссия).

Да, Гоголь «ощущает», что пространство к западу от Днепра и до гор составляет некое общее целое. Колдун, которого высшей силой несло в Карпаты, чтобы там свер­шилась над ним та самая страшная месть, трепеща перед ней, хотел бы «весь свет вытоптать конём своим, взять всю землю от Киева до Галича, с людьми, со всем, и затопить её в Чёрном море» (заметим, что Малороссия не была впи­сана в это подлежащее уничтожению пространство). Зна­ет Гоголь и то, что живёт там народ русского корня, свои: «Ещё до Карпатских гор услышишь русскую молвь, и за го­рами ещё, кой-где, отзовётся как будто родное слово» [235].

Такой пространственный образ — не плод «ошибок» Го­голя в географии или незнания им истории. Наоборот, на­бросок дан очень верно. Гоголь вообще высоко ценил гео­графию и считал её изучение одним из важнейших условий не только познания мира и своего Отечества, но и станов­ления мыслящей личности вообще. Знал он, как выглядит черноморская береговая черта, как расположены Карпат­ские горы; точно (для знаний тех лет) описаны им запад­ные этнические границы русского (в широком смысле это­го слова) ареала — вплоть до Закарпатья. Это и немудрено, ведь первыми директорами нежинской гимназии были именно карпатские русины: В. Г. Кукольник (отец соучени­ка Гоголя и очень популярного в те годы писателя Нестора Кукольника) и И. С. Орлай, в числе ряда других своих зем­ляков переселившиеся в начале XIX века из Австрии в Рос­сию и поступившие на русскую службу.

Иван Семёнович Орлай (1770-1829 гг.) увлекался исто­рией своего края, и уж, конечно, его подопечные не могли не знать о ней. В 1804 году в журнале «Северный вестник» Орлай опубликовал свою статью «История о карпатороссах» — первую в России работу о прошлом Карпатской земли. Он же ввёл этноним «карпаторосс», закрепившийся в России, а затем и на самом Закарпатье, стремясь тем са­мым подчеркнуть национальное и культурное единство своих соплеменников с Русским миром и Россией — «древ­ним отечеством своим». «Отгороженные в смутные време­на от матери своей России россияне населяют из древних времён Карпатские горы... Яко ветвь, отсечённая от древа своего, хотя и были они пренебрегаемы несколько веков, и даже летописателями русскими оставлены в забвении; но одушевляясь чувствованием изящного своего начала и величием народа, коего суть отрасль. прославляли имя россиян», — писал об этом Орлай [236].