Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Писатель и журналист В. А. Гиляровский, посетивший гоголевские места, восклицал: «Хорошо в Яновщине (дру­гое название Васильевки. — А. М.)! Кругом степь, проре­занная балками, усеянная хуторами, с тенистыми садочка­ми. Прямо, от церкви, начинается степь» [209]. Описывая её, Гоголь описывал свои родные места. Поэтому и вышла она у него незабываемая.

Гоголевская степь — пространство не только природно­-географическое. Она несёт на себе привычные функции пограничья — настолько необозримого, что в нём становятся неуловимы сами границы, но где путника, тем не менее, под­стерегает опасность (в лице татар). Это также (если брать от­влечённые планы-восприятия) и дорога — переход из одного бытия-состояния (мира) к другому (войне). Но вместе с тем она сама — особый, наполненный жизнью и смыслом мир.

Это была не та «глухая» степь, куда удалялись герои ро­мантических произведений, степь как отражение их чувств и душевного состояния. И не та степь, о которой писали иностранцы (тот же Вольтер), — край дикий и пустынный, где живут полуварвары и нет истории, «степь» как антипод европейского «цивилизованного» и «культурного» мира. Это европейское клише вполне применимо не только к ко­чевой «Степи» как таковой, но и к Украине и России вооб­ще, как к такому же полудикому, с их точки зрения, свету, лишь слегка окультуренному цивилизацией (естественно, западной). И здесь неважно, какая это была «пустыня»: жаркая азиатская степь или ледяная страна вечной зимы и непроходимых снегов, какой, согласно европейским сте­реотипам, была и должна была быть Россия. Это тот анти­образ Европы (как и образ Востока-Ориента), на противо­поставлении которому она осмысливала и конструировала себя и своё культурное и политическое пространство.

В «Тарасе Бульбе» Гоголь описал этот стереотип. «По­явление иностранных графов и баронов было в Польше довольно обыкновенным: они часто были завлекаемы единственно любопытством посмотреть этот почти полу- азиатский угол Европы. Московию и Украйну они почитали уже находящимися в Азии» [210]. А «степи-пустыни» как раз и были зрительным воплощением той самой «Азии».

Для Европы и образ «Востока», и образ «азиатской пусты­ни» — это «иной» мир. Но есть между этими двумя анти­образами и существенная разница. Если «Восток» (мусуль­манский!) рассматривается пусть как другой, но равный европейскому (и прежде всего культурно) мир, к тому же мир таинственный, овеянный романтикой и очарованием, то «Азия» (а под ней чаще понимались не «дикие монголы», а русская православная ойкумена, куда входит и Украина) — это мир абсолютно чужой и враждебный. Более того, это мир недо-: недокультуры, недоцивилизации, недоистории и, как вывод, недолюдей. История и причины возник­новения этого очень древнего, идущего ещё с античных времён, образа кроются не столько в восточнохристиан­ском мире и России, сколько в самой европейской цивили­зационной и культурной общности, в её мифах и стереоти­пах, её фобиях, её отношении к себе и другим [211].

За века этот образ превратился в непременную часть европейского сознания. Для Запада — от Англии и США как его наиболее последовательных воплощений, и до Поль­ши, считающей себя форпостом западной цивилизации на «схизматическом азиатском востоке» — просто необхо­дим «варварский мир», на фоне которого он представал бы воплощением культуры и цивилизации, единственным но­сителем истины, получал историческую и историософскую оправданность.

Постепенно, с вестернизацией этот образ вышел за пре­делы собственно Западного мира. Вместе с прочими пере­нятыми у Запада культурными образцами и идейными сте­реотипами проник он и в Россию. За последние несколько веков этот образ стал непременным атрибутом сознания известной части её властных и культурных элит (а на ру­беже ХХ-ХХ1 веков — и более широких масс, подпавших под «искушение глобализмом»), формируя сам контекст политической и идейной жизни России. А говоря о дне сегодняшнем — и Украины, поскольку она не только яв­ляется частью Русского мира, но и воспринимается тако­вой самим западным сознанием. И если бы не утилитарное отношение к Украине как к «анти-России» (необходимой для недопущения восстановления России как самостоя­тельной мировой политической и духовной силы), то весь комплекс «недо-» полностью проецировался бы и на неё.

Но Гоголь был далёк от того, чтобы жить чужим разу­мом, и довольно критически оценивал бездумное увлече­ние всем западным: «.накупили всякой всячины у Евро­пы, а теперь не знаем, куда девать», — замечал он по этому поводу [212]. Поэтому и на мир «степной пустыни» (свой мир!) он смотрел совсем иначе. А потому и пространство это у него — настоящее и живое, «бесконечная, вольная, пре­красная степь».

Запорожье и, как указал сам Гоголь, Новороссия, будучи тогда ещё только осваиваемы, представали в виде не соци­ального (как Малороссия), а географического, площадного пространства — степи. Этот образ за Приазовьем и При­черноморьем закрепился в русской культуре надолго [213], слившись с древним образом вольного поля-пространства, где во всю свою необъятную ширь разворачивается рус­ская натура, где тешит свою силу вольное молодечество, где бьётся русский человек за свою землю и веру с непри­ятелем, где только и вольно его душе и где широкой рекой разливается бескрайняя, как сама степь, русская песня.

Не случайно, что образ пространства-поля-степи не­разрывно связан с ещё одним олицетворением его силы и широты — его главными реками: Волгой, Доном, а также Днепром. И утверждается Днепр в русском сознании в ка­честве не только места действия древней истории или обра­за Малороссии, но и символа русского поля-пространства во многом благодаря Гоголю.

В русской литературе ХУШ-Х1Х веков Днепр упомина­ется часто и, наряду с некоторыми другими геообъектами, такими как Москва, Петербург, Волга, Чёрное море, со­ставляет географический каркас пространства России [214]. «Все наши лучшие поэты, — писал в примечаниях к сво­ему сборнику “Украинские мелодии” Н. Маркевич, — от­дали поклон Днепру: “Громобой”, “Вадим” Жуковского, “Чернец” Козлова, “Руслан и Людмила”: всё это жило над Днепром» [215]. И список поэтов можно продолжать.

Однако появлялся Днепр (и это видно хотя бы из пере­численных Маркевичем произведений) в историческом или историко-легендарном контексте, принадлежа к пер­вому, древнему пласту русского сознания, который видел в этой земле Русь, свою колыбель и «не замечал» казачьей Малороссии. На Днепре стоит златоглавый Киев, там ме­сто действия предков, там их «отеческие гробы».

«Вечный Днепр» и сам служил живым свидетелем про­шедших веков, той череды народов, которая сменялась на его берегах (печенегов, половцев, хазар, татар), познал он и пяту иноземных захватчиков. Вот как писал об этом в стихотворении «К Родине» (1829 г.) соученик Гоголя по не­жинской гимназии, киевлянин А. Н. Бородин:

Увидел Днепр и долгожданное освобождение от чуже­земного ига:

Спустя сто с небольшим лет этот сюжет и образ Днепра как свидетеля войны, как символа временно захваченной, но непокорённой Родины, почти с точностью повторит­ся в широко известной советской «Песне о Днепре» («Ой, Днипро, Днипро») Е. А. Долматовского и М. Г. Фрадкина. Ведь Днепр — это ещё и символ непокорённого духа и сво­боды: