Веселие Руси. XX век

Но, что примечательно, реализуя свой вариант «сухого закона» на практике, американцы ничего не переносили на свою почву из опыта россиян. Однако даже их собственные технологии в этой сфере обернулись не общественной эволюцией, а вспышкой криминала, стремившегося наварить капитал на ставшем теневым бизнесе. Не совсем удачные результаты по введению в США «сухого закона» досконально изучался в России позже – в 20-е годы, когда советская власть сама рискнула запретить продажу спиртного, и тот факт, что Петроград-Ленинград не превратился в аналог заокеанского Чикаго, есть результат осторожного подхода к американскому опыту.

Другое дело, как реагировали на введение «сухого закона» различные слои населения, в первую очередь – в России.

Замечено, что широкие исследования, проведенные по всей стране в первые два года запрета (анкетными опросами были охвачены огромные районы страны: Пензенская, Полтавская, Екатеринославская, Нижегородская, Костромская, Харьковская, Московская и ряд других губерний), зафиксировали целый ряд интересных зависимостей. Так оказалось, что деревня, населению которой пришлось перейти практически к полному воздержанию от потребления спиртного, в целом легче переносит запрет, чем город. Даже домашние животные повеселели [256].

В деревне неожиданно обнаружился спрос на тракторы, селекционное зерно и скот. Увеличились объемы продаваемых удобрений, сельскохозяйственного инвентаря, агрономической литературы, выросло число создаваемых кооперативных обществ. Поскольку в условиях войны товарный спрос не мог быть в полной мере обеспечен, так как большая часть предприятий перешла на производство вооружения и обслуживание армии, то увеличились вклады в сберегательные кассы. С августа 1914 по апрель 1915 года деревенские вклады выросли на 261, 7 млн рублей, тогда как за тот же период прошлого года – только на 6, 5 млн.

Постепенно менялся образ жизни: по данным анкет, расходы на свадьбы и праздники перестали быть столь разорительными, сократившись в десять-пятнадцать раз только за счет спиртного. Повсеместно отмечалось снижение хулиганства, улучшение семейных отношений, пробуждение тяги к знаниям, особенно прикладным, усилился интерес к общественным делам. Старшие возрастные группы труднее переносили запрет, процент пьющих здесь всегда был выше, чем среди молодежи. И особенно неохотно мирились с ним пролетарские слои деревни – поденщики, батраки [257].

Конечно, картина несколько романтизирована. Если пьяных на деревенской улице стало меньше, то это определялось скорее уменьшением количества мужского населения [258]. В деревнях оставалась либо молодежь, еще не пристрастившаяся (хотя тайком и пробовавшая) к самогонке, либо древние старики, которым хватало и одной рюмки, после которой они отправлялись скорее на печь, чем на улицу.

Важно другое: в деревнях легко отказывались от ежедневной пьянки, но компенсировали «недостачу» в праздники, а их на Руси и тогда было великое множество – от церковных до светско-государственных. Вот тогда-то и запивали «по-черному», причем пили все, от мала до велика. Деревня погружалась в пьяный мрак, теряя человеческий облик, пропивая последнюю рубашку и последние сапоги.

Недостаток казенного вина восполнялся спиртным собственного изготовления, благо, что традиции в этом деле не умирали. По ходу дела вспоминали многочисленные, забытые рецепты гонки спиртного из всего, что попадало под руку. Существовал «промысел»: рецепты переписывали от руки, складывая исписанные листы в настоящие «амбарные книги», которые шли нарасхват на рынках крупных сел и деревень.

При росте инфляции и обесценивании рубля спирт, водка и самогон становились мерилом ценности произведенной продукции или выполненных работ. Существовали таксы – роспись в литрах – на забой скота, вспашку, уборку, привоз дров, ремонт и прочее. Были существенные различия в выплатах фабричным спиртом, самогоном или так называемой «бормотухой» – самодельным вином из овощей, фруктов и ягод, которые в большом количестве, без приложения человеческих усилий, росли на огородах: яблоки, груши, сливы, крыжовник, смородина, рябина, черемуха и прочее.

Шел процесс приспособления к обстоятельствам времени, а это означало, что общественные слои искали выход, дающий возможность оставаться законопослушным гражданином и, в то же время, удовлетворять потребность в привычной наркотизации души и тела [259].

А.И. Чернецов, участник Первой мировой войны, находившийся после госпиталя «на поправке здоровья» в своем родовом имении в Орловской губернии, писал в дневнике:

«12 декабря 1916 года.

Читал весь вечер пришедшие из Москвы газеты. Газеты трехлетней давности, но более читать нечего, поэтому прохожу все «от корки до корки». Менее всех мне нравятся «Русские Ведомости»: слишком много «соплей» (как говаривал мой денщик Иван Силаев). Пишут о «просветлении» мозгов в деревне после ограничения продаж спиртного… Наивные, кто из вас бывал в русском селе, кто выезжал за московские заставы? Кто? Розенберг? Пешехонов? И прочие?

Вспоминаю, как дня два назад наведались к нам крестьяне из ближайших деревень, из Опарино, Сказино и Репьево. Пьяные настолько, что еле-еле шевелили языками. Наглые, самоуверенные, ничего не боящиеся – ни Бога, ни царя! Требовали передать им в пользование наш старый парк, якобы для «подкрепления» своего хозяйства.

Я категорически отказал, они настаивали, кто-то даже угрожал, стращая меня «красным петухом».

Я, в ответ:

– Не надо пугать, понятно!

И, не сказав больше ни слова, повернулся и ушел в дом.

На ночь зарядил все оружие, забаррикадировался в одной из комнат, предварительно приказав заколотить окна на первом этаже.

Всю ночь не спал, прислушивался к каждому шороху, но все прошло, славу Богу, тихо.

Ждал нежданных гостей и на следующую ночь, но они так и не появились…

15 декабря 1916 года.

Рискнул сам проехать в деревню Опарино, захватив два заряженных револьвера. У одного из домов заметил «старого приятеля», который требовал от меня леса. Внимательно он следил за мной, пока мои санки не скрылись из виду.

Все обошлось, домой вернулся без проблем.

В деревнях – никакого порядка. Везде пьяные морды, везде можно купить самогон, от самого дешевого до самого дорогого. Для того чтобы раздобыть деньги на выпивку, продают все, даже крыши собственных домов. Думаю, что и лес мой хотели пустить на самогонку. Еще год-два назад можно было спокойно пройтись по улицам деревень ночью, поскольку о хулиганстве даже намеков не было. Сейчас все резко изменилось: могут запросто раздеть, побить и даже заколоть. И все это – посередь белого дня.

16 декабря 1916 года.

Вчера ночью, оказывается, сожгли моих соседей Шингалевых. Всех – самого Ивана Ивановича, его жену Елизавету Андреевну, детей, 16-летнюю Софию, 12-летнюю Елену и 10летнего Николая, – жестоко убили – закололи вилами, а тела бросили в горящий дом. Трупы успели вытащить верные слуги, но… все они были уже мертвы. Парк вырубили (за ночь!) почти полностью, забили всех коров и лошадей, разбили все, что не смогли унести. Как рассказывали свидетели, все нападавшие были пьяны, и даже там – на пожарище – пили захваченный с собой самогон. Трое из нападавших замерзли, товарищи о них забыли.

18 декабря 1916 года.

В имение Шингалевых прибыла рота солдат из самого Орла (еще десятка полтора казаков и полицейских). Произведены аресты, кажется, пятерых, еще десять человек выпороли прямо там же, в деревне – нагайками.

Крестьяне близлежащих сел притихли, боятся расправы. Даже не видно ни одного пьяного. (Самогон начала изымать прибывающая полиция. После прихода солдат полиция вновь осмелела, уже не прячется по углам.)