Ближний круг царя Бориса

Лефортовская тюрьма всегда принадлежала КГБ, потом Министерству безопасности. Но неожиданно, за два дня до амнистии зачинщиков октябрьских беспорядков, в начале 1994 года ее передали в ведение Генеральной прокуратуры. Сделал это Юрий Батурин – тогда он был помощником Президента по национальной безопасности. Потом Батурин перед Ельциным, как рассказывал Президент, на коленях ползал, умолял не сердиться – он, видите ли, по ошибке подготовил распоряжение о передаче тюрьмы Генпрокуратуре. На распоряжении не было визы ни одного силового министра, стояла только фамилия Батурина – будущего героя – исследователя космоса.

Если бы тюрьма принадлежала Министерству безопасности, никто бы, даже несмотря на объявленную Думой амнистию, не выпустил бы в одночасье пленников из Лефортова. Ельцин приказал сделать все, что угодно, но из Лефортова никого не выпускать. Мы с Барсуковым и с юристами-экспертами собрались в кабинете у Батурина. Попросили приехать тогдашнего Генерального прокурора России Казанника. К этому моменту он написал прошение об отставке и предупредил, что отправил бумагу через Илюшина Президенту. На самом деле лукавил: никому ничего еще не отправлял.

Мы попросили Казанника:

– Потерпите с отставкой, давайте мирно решим вопрос. Вас ведь только недавно назначили Генеральным прокурором, а уже грозите отставкой.

Но Казанник не поддался на уговоры. Тогда я лично позвонил в Лефортово, переговорил с одним из руководителей тюрьмы и попросил не выполнять решение Думы хотя бы до согласования с Президентом.

– Извините, но ничего не можем сделать, мы подчиняемся сейчас Генеральной прокуратуре, – таков был ответ.

До сих пор не возьму в толк: зачем прокуратуре тогда понадобилась собственная тюрьма? Она ведь не карательный орган. Если следовать подобной логике, то и у судов должны быть свои ведомственные тюрьмы. Потом, конечно, это распоряжение Президент отменил, а тюрьму передал МВД.

После освобождения мятежников я сделал вывод: Батурину доверять нельзя. Он заметил перемену в моем отношении к нему и начал заискивать. Старался при встрече подчеркнуть, что его служебное положение гораздо ниже моего. Никогда не упускал случая подобострастно улыбнуться, лишний раз сказать: «Извините, Александр Васильевич!» Видимо, таким способом давал понять, что помнит о нелепой ситуации в начале 94-го, когда фактически из-за него удалось выпустить на свободу без суда тех, кто обязан был ответить за октябрь 1993 года.

…Около 18 часов 4 октября 93-го, благополучно сдав мятежников с рук на руки, мы с Барсуковым прямо из Лефортова поехали в Кремль, на доклад. Президента не застали в кабинете, он был в банкетном зале. С удивлением я обнаружил, что торжество в честь победы началось задолго до победы и уже подходит к концу.

Мы с Михаилом Ивановичем умылись: вода была черная от копоти, ружейного масла и пыли. Вошли в зал со служебного входа, но нас тут же заметили. Барсуков принес исторический сувенир и хотел им обрадовать Президента:

– Борис Николаевич, я хочу вам сделать подарок на память. В кабинете Хасбулатова нашли его личную трубку. Вот она.

Президент начал заинтересованно осматривать трофей.

– Борис Николаевич, да зачем вам эта гадость нужна, что вы ее трогаете, – встрял разгоряченный министр обороны.

Шеф тут же отреагировал:

– Да, что это я ее трогаю?

И швырнул трубку в угол с такой силой, что глиняная вещица разлетелась на мелкие кусочки.

Нам налили до краев по большому фужеру водки. Легко, как воду, залпом выпив, мы присоединились к общему веселью, но в душу закралась обида. Я взглянул на сияющего Грачева с рюмкой в руке и вспомнил, как он просил письменного приказа. Посмотрел на раскрасневшуюся от водки и удовольствия физиономию Филатова, который две недели назад бился в истерике в моем кабинете, а теперь рыдал от счастья. Эти люди оказались главными за столом победителей. А тех, кто внес решающий вклад в общее дело и довел его до конца, даже забыли пригласить на торжество. Невольно пришли на память строки из ранних дворовых шлягеров Владимира Высоцкого: «А когда кончился наркоз, стало больно мне до слез – и для кого ж я своей жизнью рисковал».

…Наркоз действительно закончился – в моем почти слепо преданном отношении к Ельцину появилась первая серьезная трещина.

Пиршество вскоре завершилось. Официанты объяснили нам, что гулять начали с четырех часов – как раз в то время, когда мы самую неприятную работу делали.

Павла Грачева Президент наградил орденом «За личное мужество». Тот обиделся, что дали мало: хотел Героя России. А Барсуков, не забыв о споре с министром обороны, на следующий день написал рапорт об отставке.

– Как мы с тобой тогда в Завидове договорились, я подал рапорт, – напомнил Грачеву по телефону начальник ГУО. – А ты?

– А я еще думаю, – промямлил в ответ Павел Сергеевич.

Не обнаружив Барсукова в Кремле, я ему позвонил:

– Ты что делаешь! Почему не на работе?

– Не выйду, я подал в отставку. Затронута моя честь офицера, она мне дороже должности.

Ельцину я рассказал о споре, и он сам позвонил Барсукову, хотя перед звонком признался мне:

– Впервые поступаюсь своими принципами. Человека, который добровольно написал рапорт об отставке, я никогда не уговариваю остаться.

Генерал Барсуков приехал в Кремль. Зашел в кабинет к Президенту – тот сидел за столом и дружески улыбался. Ельцин открыл папку с рапортом и написал сверху крупными буквами: «Отказать». Закрыл ее и предложил Михаилу Ивановичу:

– Давайте с вами просто так посидим, поговорим.

И они час сидели. Потом перешли в заднюю комнату, выпили по рюмке коньяка. Пригласили меня, мы сели обедать. В этот момент я почувствовал себя по-настоящему счастливым, потому что сумел отстоять тогдашнего друга.

…Белый дом отремонтировали быстро. Смыли копоть от пожара, убрали мусор. Подарком первого вице-премьера России – «металлиста» О. Сосковца стал огромный забор-крепость чугунного литья (в будущем, наверное, памятник заборному чугунному зодчеству конца XX века) вокруг Дома правительства Российской Федерации. И вскоре о беспокойных днях октября напоминало лишь бетонное заграждение вокруг стадиона Метростроя неподалеку от Белого дома. Оно было украшено надписями типа: «Грачев – палач», «Ельцин – убийца»… Ненормативная лексика тоже часто встречалась. О содержании заборного фольклора я как-то рассказал Лужкову и его заместителю Ресину:

– Мужики, сколько можно терпеть? Вы, наверное, не обращаете внимания на надписи потому, что там нет ваших фамилий.

Намек они поняли. За неделю по личному распоряжению мэра Москвы бетон разобрали и установили ограждение из железных прутьев – на них ничего не напишешь…

Первый «звонок»

Отклонения в нервно-психическом состоянии у Бориса Николаевича я заметил весной 93-го. Он сильно переживал противостояние с Хасбулатовым и Руцким, впал в депрессию, даже начал заговариваться… Склонность разрешать все проблемы раз и навсегда самым неподходящим способом была у Ельцина и раньше. Я подозреваю здесь суицидную наследственность. То он в бане запрется, то в речке окажется, то надумает застрелиться… Как раз в это время тогдашний министр безопасности Баранников сделал крайне неподходящий подарок Президенту – пистолет с патронами. Причем сделал это секретно, в задней комнате, когда меня рядом не было. Мне сотрудники приемной доложили, что Баранников заходил со свертком, а вышел без. По настроению Ельцина я понял, что он что-то затевает – к тому времени изучил его уже неплохо. Улучив момент, сделал ревизию задней комнаты и обнаружил в самом верхнем ящике стеллажа футляр с подарочным оружием. На всякий случай я вынул патроны и попросил повара их сварить. Вынул боек, превратив пистолет, по сути, в игрушку.

ЕБН об этом не догадывался и через некоторое время перед событиями с импичментом попытался устроить трагисцену: передо мной, Илюшиным и Барсуковым он тряс этим пистолетом, а мы уговаривали его не стреляться. Я один знал, что этот пугач не способен причинить никакого вреда. Но нам удалось убедить его не совершать глупости и вполне официально забрать оружие. Оно и сейчас, наверное, хранится среди его несметных подарков, а вот боек я куда-то задевал.