Ближний круг царя Бориса

…Все ждали начала церемонии. Коль сразу уловил хорошо известное состояние Бориса Николаевича и по-дружески обнял его. В следующее мгновение канцлер понимающе посмотрел на меня. Выразительным взглядом я молил его помочь нашему Президенту, хотя бы поддержать Ельцина в прямом смысле этого слова. Гельмут все понял: слегка обхватив моего шефа за талию, отправился вместе с ним на торжество.

Меня уже ничто не интересовало, кроме одного: выдержит Президент это мероприятие или нет? Министр обороны Грачев тоже переживал. В то время Павел Сергеевич еще не заикался о блицкриге в Чечне, поэтому отношения с ним у меня были вполне нормальными.

Самый, как мне казалось, кошмарный момент наступил, когда началось восхождение руководителей двух государств к памятнику воину-освободителю в Трептов-парке. По длинной лестнице они церемониально двинулись вверх. Члены российской делегации застыли в напряженном ожидании у подножия монумента. На шаг позади Ельцина поднимался старший адъютант Кузнецов. Его я подробно проинструктировал и предупредил, что Президент в любой момент может споткнуться, оступиться, потерять сознание на виду у публики и прессы… Полковник-адъютант, конечно, и без меня уже обо всем догадался.

К полудню солнце пекло, как в июле, и я опасался, что жара разморит шефа еще сильнее.

К памятнику они с канцлером, слава богу, медленно, но чинно поднялись. Возложили венки, поправили ленты, поклонились, постояли в трагической задумчивости. Однако предстояло другое, не менее трудное испытание – спуск.

По обоим краям лестницы выстроились шеренги немецких солдат, застывших в почетном карауле. Неожиданно одному молоденькому рекруту стало дурно. Как раз в тот самый момент, когда Ельцин и Коль поравнялись с ним. Немец закрыл глаза, пошатнулся, но упасть не успел – Кузнецов мгновенно его поддержал. Он пребывал, видимо, в таком диком напряжении, что автоматически готов был среагировать на любое незапрограммированное движение. Это выглядело символично: русский офицер спасает утомленного солнцем немецкого солдата. Телекамеры, к сожалению, такой трогательный эпизод не зафиксировали.

Начался парад, на котором я едва не прослезился: наши воины маршировали несравненно, на порядок лучше элитных частей бундесвера. Торжественный марш немцев выглядел строевой самодеятельностью по сравнению с чеканным шагом российских ребят. Коль тоже заметил разницу и смутился – ему стало неудобно за хваленую немецкую выправку, которая на этом параде никак не проявилась.

Потом наши солдаты запели, маршировали и пели одновременно. Половину куплетов исполнили на русском языке, остальные – на немецком. Специально для этой церемонии была написана песня «Прощай, Германия!». Министра обороны их выступление растрогало – глаза у Павла Сергеевича сделались влажными.

Настроение нашего Верховного главнокомандующего от явного превосходства российских воинов над немецкими заметно улучшилось, а потом стало и вовсе замечательным. Во время обеда «Борыс» выпил слишком много сухого красного вина – немецкий официант не успевал подливать, – а солнце усилило действие напитка. Президент резвился: гоготал сочным баритоном, раскованно жестикулировал и нес откровенную ахинею. Я сидел напротив и готов был провалиться сквозь землю от стыда.

После обеда мероприятия продолжились. Теперь предстояло возложить цветы к другому памятнику – погибшим советским воинам. И мы отправились туда вместе с Колем на специальном автобусе. Часть салона в этом комфортабельном «мерседесе» занимали сиденья, а на остальной площади были оборудованы кухонька и уютный дорожный бар, где можно было перекусить, чем Борису Николаевичу тут же захотелось воспользоваться. Он заказал кофе. Поднес чашку к губам и тут же, на повороте, вылил на себя ее содержимое. На белоснежной сорочке появилось большое коричневое пятно. Шеф стал беспомощно его затирать.

Коль отреагировал абсолютно спокойно. Точнее, никак: ну, облился Президент, бывает, дело житейское. Наша адъютантская служба вмиг переодела Бориса Николаевича – ребята с некоторых пор (после одного, особенно памятного, визита на Кавказ) всегда возили с собой комплект запасной одежды.

…Пока Ельцин возлагал цветы, напротив памятника, через дорогу, собралась целая толпа – несколько сотен людей. Мне сообщили, что в ней в основном представители реваншистской партии с соответствующими плакатами и лозунгами. Они возбуждены, кричат, и подходить к ним ни в коем случае не следует. А Президент, как нарочно, уже настроился пообщаться с «благодарным» немецким народом.

– Борис Николаевич, к этим людям приближаться категорически нельзя, – предупредил я. – Это – фашисты. Вас сфотографируют вместе с ними, а это же позор!

Запрет на Ельцина подействовал, словно красная тряпка на быка:

– Что?! Все равно пойду…

И демонстративно зашагал к людям с плакатами. Пришлось преградить дорогу. Борис Николаевич рассвирепел, ухватил меня за галстук и рванул. До сих пор не понимаю, как журналисты проглядели такой сенсационный кадр. «Поединок» заметили только ребята из Службы безопасности – мои подчиненные. Я вернулся в автобус, снял и выбросил разорванный галстук.

Я вышел только тогда, когда Президент России начал музицировать около мэрии вместе с оркестром полиции Берлина. Сольфеджио Борис Николаевич не проходил даже на партучебе, но это не помешало ему выхватить у обалдевшего дирижера палочку и обосноваться за его пультом. Ельцин размахивал руками так эмоционально и убедительно, что вполне мог сойти за автора исполняемого музыкального произведения. И зрители, и корреспонденты, и музыканты сильно развеселились. Ничего подобного они нигде и никогда не наблюдали, да и вряд ли еще увидят. А Президент России принял улюлюканья и вопли обалдевших немцев за восторженное признание своего ранее тщательно скрываемого дирижерского таланта.

Рядом со мной за «концертом заезжей знаменитости» наблюдал Владимир Шумейко – в то время Председатель Совета Федерации. Он держал меня за руку и утешал (видимо на моей физиономии был выражен особый «восторг»):

– Саша, я тебя прошу, успокойся. Подожди… Ничего особенно страшного пока не произошло…

Намахавшись до пота палочкой, Ельцин решил пропеть несколько куплетов из «Калинки-малинки». Всех слов он, как всегда, не знал, зато отдельные фразы тянул с чувством, зычно, с «петухом» в конце куплета. Немцы, правда, так и не узнали, что обычно исполнение «Калинки» сопровождалось игрой на ложках. Их, как ни странно, сегодня под руками не оказалось.

Позднее моя жена рассказывала, что в те дни НТВ бесконечно повторяло кадры «показательных» выступлений ЕБН. И она плакала от стыда за нашу страну, чувствовала, как мне мучительно в Германии управляться с «маэстро».

Исполнив полтора куплета «Калинки-малинки», Президент не без помощи адъютанта снова оказался в автобусе. Мы поехали в российское представительство в Берлине. Там, в бывшем здании посольства, был накрыт праздничный стол для узкого круга гостей.

Ельцин распорядился, чтобы я тоже принял участие в ужине. Я понимал, что это своеобразная форма извинения, потому и пришел. Но сел не рядом с шефом, а сбоку, подальше от него.

Начались грустные тосты – все-таки сдали мы Германии свои позиции. Через официантов я попытался регулировать количество потребляемых первым лицом напитков, и они ограничивали выпивку, как могли. Но вдруг к Ельцину с другой от меня стороны, едва ли не ползком подкрался какой-то человек с бутылкой, согнутый от подобострастия в три погибели. Когда он попытался наполнить президентский бокал, я сорвался и заорал:

– Вы кто такой?! Вон отсюда!..

Илюшин потом в узком кругу глубокомысленно заключил:

– Если Коржаков даже в присутствии Президента и посторонних лиц способен так озверело себя вести, страшно вообразить, что он представляет на самом деле.

Но в тот момент я готов был удавить любого, кто попытался бы налить Президенту водки. За столом воцарилась напряженная тишина. А шеф, воспользовавшись паузой, принялся «шутить».