Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики

Здоровье Штреземана заметно ухудшилось. Несмотря на живой интерес, проявляемый им к политике, было очевидно, что жить ему оставалось недолго. Он страдал от частых приступов упадка сил, которыми был обязан своей изнурительной работе. Два дня, которые я провел с ним, были полны меланхолии, и ее не смог развеять даже визит к одному из наших старых Studentenkneipen (собутыльник студенческих времен, участник студенческих пирушек - Прим. перев.), хотя визит этот чрезвычайно понравился нам обоим.

И вот теперь, в сентябре, Штреземана опять не было в Берлине, и мне пришлось прождать некоторое время, прежде чем от него пришел ответ. Наконец 1 октября я получил телеграмму, в которой Штреземан приглашал меня к себе в Берлин. И тут же следом поступило известие о его смерти.

Телеграмма ко мне была последней из отправленных им - он умер от удара спустя несколько часов. Давая распоряжения своему секретарю телеграфировать мне, Штреземан добавил: "Не обязательно использовать секретный код, не страшно, если русские и дешифруют ее".

Я поспешил в Берлин, чтобы присутствовать на похоронах. Герр Куртиус был назначен преемником Штреземана. Он был членом той же партии и министром экономики. Куртиус был человеком рафинированным и талантливым, он придерживался умеренных взглядов и демонстрировал значительный интерес к развитию торговых отношений Германии с Россией. Но у него не было ни авторитета, ни веса, ни того влияния и проницательности, которые подняли Штреземана до уровня государственного деятеля европейского масштаба.

Из Берлина я отправился в \feisser Hirsch, санаторий близ Дрездена, чтобы подлечить сердце. Но мое лечение вскоре было прервано одним из тех неожиданных инцидентов, что всегда были столь обычны для советской политики. Из Москвы было получено известие, что крестьяне-меннониты, выходцы из Германии и Дании, собрались со всех частей России близ столицы. Предков этих меннонитов Екатерина Великая уговорила эмигрировать в Россию, где благодаря своему трудолюбию и прогрессивным методам ведения сельского хозяйства они значительно разбогатели. Поскольку за эти же самые качества они стали подвергаться гонениям со стороны советских властей, меннониты организовали массовый марш на Москву и многотысячным лагерем стали в пригороде.

Спустя несколько дней число их выросло с шести тысяч до тринадцати. Они требовали разрешить им эмигрировать в Германию, и советское правительство, озадаченное и пребывавшее в полной растерянности, не знало, что делать в столь неожиданной ситуации и все больше склонялось к тому, чтобы согласиться с их требованиями, поскольку протест меннонитов стал громкой сенсацией для дипломатического корпуса и представителей иностранной прессы.

Германский Кабинет, в котором большинство составляли представители левых партий, не смог прийти к какому-либо решению, и дело затянулось. Сознавая потенциальную опасность, которую таит в себе этот инцидент, задевший больной для немцев вопрос о положении немецких колонистов в России и неприятии ими коллективизации, я решил прервать лечение и вернуться на свой пост.

В Москве обстановка продолжала накаляться. Правительство, преодолев первоначальный шок и желая убрать меннонитов подальше от глаз публики как можно быстрее, принялось насильственно их высылать. Наконец и Кабинет в Берлине дал свое согласие на въезд меннонитов в рейх. Число их тем временем уменьшилось до шести тысяч человек, но даже этим оставшимся не было позволено поселиться в Германии. Из-за недостаточного понимания нужд германского сельского хозяйства и незнания всего разнообразия немецких меньшинств, проживавших за границей, левые министры германского Кабинета решили, что меннонитов следует отправить в Бразилию, где они и должны будут поселиться.

За зиму 1929-1930 годов германо-российские отношения ухудшились. Крупных конфликтов не было, но износ от ежедневного трения, вызванного "московитскими" методами, порождал все растущее раздражение в Германии. Годами, например, Москва рассматривала радио как свое любимое средство атаки на внешний мир, и ныне почти ежедневно в эфире на весь мир звучали брань и оскорбления в адрес германских государственных институтов и партий. И что меня бесило больше всего, так это тот факт, что радиостанция эта находилась в Германии. Море протестов, заявленных мною и поддержанных МИДом, не сдвинули дело с мертвой точки. Нас вежливо информировали, что правительство не имеет власти над какими-либо радиостанциями, поскольку их содержат профсоюзы.

Появились и другие трудности: всеобъемлющий экономический и консульский договор, заключенный в 1925 году во время конференции в Локарно, оказался не стоящим даже бумаги, на которой он был написан. Он утратил для русских очарование новизны, и Советы теперь не очень-то заботились о том, чтобы придерживаться его положений. Жалобы германских граждан, живущих в Советском Союзе, все множились, так же, как и жалобы со стороны наших консулов. Что-то надо было делать, и мы решили, что самый эффективный способ разрядить обстановку и выпустить пар из перегретого котла - это привести в движение механизм согласительных комиссий, предусмотренный подписанным в 1929 году договором. Соответственно, в апреле 1930 года меня вызвали в Берлин, чтобы обсудить этот вопрос.

Но вскоре я понял, что в Берлине против меня плетется довольно тщательно разработанная интрига и что моя поездка инспирирована министром Куртиусом совсем не для того, чтобы обсудить московские дела. Интригу эту начал мой коллега, страстно желавший занять пост посла в Москве и пользовавшийся в этом мощным содействием со стороны своих друзей в канцелярии Reichsprasident'a и одного журналиста, с которым у него были хорошие отношения. Ряд других националистических газет также принял участие в этом деле по своей собственной инициативе. Лейтмотивом их выступлений стало утверждение, что хотя я хорошо зарекомендовал себя в качестве шефа Восточного отдела, но ныне недостаточно энергично отстаиваю германские интересы в отношениях с советским правительством. Утверждалось также, что послом в Москве должен быть более жесткий человек, с более жестким отношением к Советам. Куртиус дрогнул и, лишенный авторитета Штреземана, похоже, склонялся к тому, чтобы уступить давлению, оказываемому на него Вильгельмштрассе, 76 - а именно канцелярией рейхспрезидента.

Он осторожно поинтересовался, не готов ли я вновь вернуться на пост шефа Восточного отдела, от чего я категорически отказался. Из бесед с политиками и высокопоставленными функционерами - среди которых были и депутат от социалистов Брейтшейд, и генерал фон Шлейхер - я вынес убеждение, что все они осуждают плетущиеся против меня интриги и желают, чтобы я остался на своем посту. Наконец, и Куртиус принял решение и не стал больше настаивать на моем уходе, уполномочив меня вести переговоры с советским правительством о разрешении острых вопросов средствами, предусмотренными статьями договора о согласительной процедуре. Почти в это же время Шуберт был назначен послом в Рим, и Бюлов стал его преемником на посту статс-секретаря германского МИДа.

Едва я вернулся в Москву и начал переговоры с Narkomindel, как разразилась буря в берлинской прессе. Некоторые газеты вновь обратились к своим заявлениям о моей вялости при выполнении возложенных на меня обязанностей, и все они опубликовали сообщения о том, что смена посла в Москве является делом решенным. Некоторые из демократических газет, такие как Berliner Tageblatt, разоблачили эти интриги. Однако отдел МИДа по связям с прессой по-прежнему хранил молчание. Должен сказать, я был сильно взбешен как тем, что приходится отбивать атаки с тыла в тот самый момент, когда мне приходится вести важные переговоры с Советским Союзом, так и тем, что не получил в этой ситуации никакой поддержки со стороны своего руководства. И потому был настроен добиться окончательного решения вопроса, попросив министра Куртиуса опубликовать официальное опровержение того, что в посольстве в Москве предстоят какие-либо перемены, причем сделать это в течение 48 часов. Если Куртиус откажется, я сообщу ему, что ухожу в отставку.