Москва, Токио, Лондон - Двадцать лет германской внешней политики

А моим партнером стал Литвинов и оставался им на протяжении всех пяти лет моего пребывания в Москве. Он наконец достиг предела своих амбиций, выйдя из тени своего ненавистного соперника Чичерина. Литвинов сменил пост международного эмиссара на пост независимого государственного деятеля. Независимого, по крайней мере, настолько, насколько это было возможно в Москве. Но он был еще далек от достижения полного счастья, поскольку не являлся членом Политбюро, как Чичерин, и потому находился намного ниже своего предшественника в системе партийной иерархии.

В те времена внешняя политика еще не стала приоритетным объектом для Политбюро, и прошло десять лет, прежде чем назначение Молотова на пост министра иностранных дел ознаменовало собой глубинные изменения в отношении Кремля к международным делам. И потому Максим Максимович Литвинов страдал от некоего комплекса неполноценности. Однако его трудолюбие было безмерным, а сам он не был приверженцем того несколько неустойчивого образа жизни, который был характерен для Чичерина, и работавшая по ночам команда Ранцау Чичерина сменилась дневной командой Дирксена - Литвинова.

Хотя Литвинов и не обладал исключительным мастерством и блеском Чичерина в области стиля, его записки были сжатыми и ясными, с примесью наглости и дерзости. Это был действительно грозный противник, быстро соображающий и очень сведущий и опытный в делах. За годы, проведенные в решении трудных вопросов в духе примирения, наши личные отношения почти достигли уровня дружбы. Прощальное письмо, которое он написал мне спустя несколько месяцев после моего отъезда из Москвы, - Литвинов был в Турции, когда я оставил свой пост, - неопровержимо свидетельствовало об этом.

Мое официальное общение с ним оказалось несколько более трудным, нежели с его предшественником, по причине того, что Литвинов не был заядлым сторонником политики Рапалло, но всего лишь вынужденно следовал ей по долгу службы. Хотя он горячо отрицал какие-либо сомнения и колебания в отношении его веры в возможность сотрудничества с Германией, симпатии его явно были на стороне Великобритании, где он провел годы ссылки и где женился на англичанке. Его, безусловно, сурово одернули бы, продемонстрируй он какие-либо признаки отклонения при проведении внешней политики в каком-либо особом направлении. В целом, однако, он оставался лояльным к истинной вере до тех пор, пока приход национал-социалистов к власти не предоставил ему приятного предлога стать одним из первых, покинувших идущий ко дну корабль политики Рапалло. Дальнейший ход его карьеры был весьма показательным, поскольку, начиная с этого времени и далее любое его появление на политической сцене было вызвано желанием Кремля продемонстрировать свою примирительную позицию по отношению к англосаксонским державам.

В подобных обстоятельствах назначение Николая Николаевича Крестинского, на протяжении девяти лет бывшего послом в Берлине, заместителем шефа в комиссариат иностранных дел продолжило приветствуемую нами консолидацию рядов тех, кто питал искренние симпатии к Германии. Что до его места в партийной иерархии, оно было значительно выше, чем у Литвинова. Крестинский принадлежал к старой гвардии и, более того, он сражался в революционной войне в России, а не сбежал в сравнительно комфортабельную ссылку в Цюрих, Берлин или Париж. Этими большевиками, которые оставались в России и страдали от тюрем и ссылок в Сибирь, такими, как Сталин, Молотов, Ворошилов, Крестинский, восхищались как солдатами с передовой, в то время как интеллектуалы, которые после короткого периода тюремного заключения в России сбежали в ссылку за рубеж, как это сделали Троцкий, Каменев, Радек и как это сделал Литвинов, так никогда и не смогли полностью избавиться от клейма людей, приятно проведших время в тылу, в то время как их товарищи рисковали своими жизнями на фронте. Ленин был единственным исключением из этого правила.

Несмотря на свои прогерманские настроения и честность натуры, Крестинский не был человеком, с которым легко было иметь дело. У него был, скорее, склад ума юриста, нежели политика, и со своей козлиной бородкой, выпуклыми стеклами очков и резким, пронзительным голосом он больше походил на провинциального адвоката, чем на государственного деятеля. Ему так никогда и не удалось избавиться от этой склонности к юридическому теоретизированию, которая неплохо послужила ему в революционный период его карьеры, давая возможность до самого конца прокладывать путь бесплодной теории, обосновывая ее истинность. Как министр финансов в первые годы революции он стал автором закона, поощрявшего крах российской валюты, что, по его мнению, должно было расчистить дорогу для перехода к ортодоксальному марксистскому обмену. Его не волновало, что в истории останется память об этом его юношеском сумасбродстве и экстравагантности. Его героическое поведение во время суда, последовавшего за чисткой 1937 года, хорошо известно. После вынужденного признания всех преступлений, приписанных ему прокурором Вышинским, Крестинский на суде отказался признать себя виновным, утверждая, что признания были получены с помощью пыток и шантажа. Однако на следующий день он повторил свое первоначальное признание: его сопротивление было сломлено с помощью допросов третьей степени, которые, вероятно, включали в себя и угрозу подвергнуть пыткам его жену и любимую дочь Наташу,

Кроме Литвинова и Крестинского были еще двое, входившие в коллегию Narkomindel (все управление в Советском Союзе было организовано не на принципе единоначалия, а на базе коллегиальности - когда несколько людей действовали совместно). Этими двумя были Стомоняков и Карахан. Стомоняков, болгарин и бывший торговый представитель Союза в Берлине, был умным, лояльным и приятным человеком, чей интеллект работал более точно и аккуратно и в более западном стиле, нежели усложненный и временами извращенный ум русских.

Карахан, хитрый и коварный армянин, царствовал в отделе Дальнего Востока. Благодаря своему посольскому опыту, полученному за время работы в Китае, он хорошо разбирался в хитросплетениях восточноазиатской политики. Он мог играть в теннис, водить собственный элегантный кабриолет и ухаживать за балеринами Большого театра, не особо задумываясь, как все это соотносится с его партийным положением. Ходили слухи, что у него были близкие отношения со Сталиным через его друга Енукидзе - государственного секретаря в сталинском офисе, белокурого, голубоглазого, добродушного грузина с явными прогерманскими симпатиями. Так или иначе, но оба - и Енукидзе, и Карахан часто ходили в театр и даже заходили за кулисы. И оба встретили свою смерть от одной и той же расстрельной команды в ходе чистки 1937 года.

Политическое развитие, 1929-1930 гг.

Опыт, приобретенный мною в Берлине, говорил мне, что наследство, оставленное мне графом Брокдорфом-Ранцау, было полностью заложено и в долгах и что управлять им придется с великой осторожностью. Брешь, пробитая в русско-германской дружбе политикой Локарно, не была и не могла быть заделана, поскольку в основу этой политики был положен тезис о том, что центральноевропейское положение Германии не позволяет ей хранить какую-либо исключительную верность одному партнеру. Опасность того, что отношения между двумя странами могут быть нарушены по причине их диаметрально противоположного государственного устройства и агрессивности коммунистического кредо, по-прежнему существовала, нисколько не снижаясь. Но, с другой стороны, налицо был и определенный дефицит политических соблазнов, которые могли бы заставить одного из партнеров свернуть с путей добродетели: ни Франция, ни Великобритания, ни какие-либо другие державы не делали попыток завлечь Германию или Советский Союз в свою орбиту.

Приходилось продолжать и развивать реалистическую политику, учитывающую интересы обоих партнеров. Такая политика соответствовала и натуре тех людей, которые пришли на смену своим более обаятельным и блестящим предшественникам, - графу Ранцау и Чичерину. Хотя в то время я еще не мог разглядеть взаимосвязи между "Германской инженерной неделей" и пятилетним планом, но тем не менее был твердо убежден, что крепкие экономические отношения между нашими двумя странами будут служить на благо обеих и в то же время станут лучшим способом укрепления их политических отношений. Я уже знал достаточно, чтобы понять, что другим важным фактором здесь являлось сотрудничество между армиями двух стран, способствовавшее сохранению всего политического здания русско-германских отношений. До тех пор, пока в этом деликатном вопросе, отрицательные стороны которого граф Ранцау знал не хуже меня, будет превалировать доверие, политические бури, вызванные, например, вмешательством Коминтерна во внутренние дела Германии, будут иметь не столь негативные последствия.