История русской торговли и промышленности

Мы имеем перед собой, безусловно, разбойничье племя, которое все добывает мечом и которое у других «силою отнимает полезные предметы, чтобы они находились у них» (русов) — хотя и прибавлено, что они торгуют мехами. Указывается и на то, что «русь живет на острове, окруженном озером; он нездоров и сыр до того, что стоит наступить ногою на землю, и она уже трясется по причине рыхлости от обилия воды».

Ф. Ф. Вестберг указывает на то, что, согласно арабским писателям, русы должны жить на верховьях Волги, так как на среднем и нижнем течении Волги помещаются другие народы, как-то: булгары, буртасы, хазары, и он утверждает, что «разбойничье гнездо островных русов находится на севере Восточной Европы в стране славян. В бассейн реки Днепра русы еще не проникли, во всяком случае не успели еще овладеть Киевом. Итак, автор нашего первоисточника писал не позже середины 50-х годов IX ст., еще до появления в Киеве Аскольда и Дира, которые (по Кунику) засели там по крайней мере около 855 г., если не раньше, ибо уже в 860 г. они предпринимают свой знаменитый поход на Византию». По мнению его, остров русов совпадает с Holmgard (островной город) исландских саг, т.е. Новгородом. Здесь мы имеем начало русского государства. Источник подтверждает норманнское происхождение Древней Руси ^{21}.

На этом вопросе останавливается А. А. Шахматов в своем посмертном исследовании о древних судьбах русского племени. Он указывает на то, что, начиная с VIII ст., Европа становится поприщем деятельности норманнов, т.е. жителей Дании, Норвегии и Швеции, которые совершают набеги на прибрежные страны, предаваясь вообще грабежу и насилиям, но в отдельных случаях стремясь и к покорению чужеземных народов, к насильственному среди них водворению. Путь их шел на запад и на юг (к берегам Англии, Франции, Испании, в Средиземное море), так и в Балтийское море — в Курляндию, Ливонию, Эстляндию и Финляндию, но затем они достигли устьев Двины и углубились дальше, двигаясь по Волге. В то время как византийских монет в Швеции и Готланде насчитывалось только до 200, число арабских монет, найденных там, доходит до 24 тыс. и 14 тыс. обломков. Исследователь этих монет Арн сделал вывод, к которому присоединяется А. А. Шахматов, что путь по Волге открыт скандинавами раньше, чем путь на юг в Византию по Днестру. Многочисленность этих монет в Швеции свидетельствует, по мнению последнего, что монеты эти попадали не только через посредство восточных купцов (арабов или хазар), отправлявшихся вверх по Волге, но что «клады эти собраны и скрыты самими готландцами, посещавшими восточные страны, т.е. прежде всего юго-восточную Россию, где, по свидетельству археологических находок, процветали торговые сношения с Азией» ^{22}.

Каким способом добывались норманнами эти монеты? Хотя, как мы видели, арабские источники и упоминают о торговле русов с булгарами, буртасами, хазарами, но все же первостепенное значение эти писатели придают приобретению русами имущества мечом, а отнюдь не мирным обменом. Уже в IX-X ст. они создали и постоянные поселения — «административные центры, куда свозилась собираемая дань и награбленная добыча». При этом, по мнению А. А. Шахматова, остров, на котором арабы полагали русское государство и который нездоров и сыр и где земля трясется по причине обилия воды, означает не Новгород и вообще не обязательно остров, ибо под последним арабы могли разуметь вообще какую-либо из областей, ограниченных озерами, болотами, реками, которых на севере немало и которые в известном смысле соответствуют представлению об острове. Он отдает предпочтение Старой Русе. Осевшие здесь варяги и называли себя русью. Западные финны и до сих пор называют Скандинавию Русью (Ruosto) ^{23}.

И С. Ф. Платонов придает большое значение этой гипотезе, согласно которой древнейшая Русь находилась между Ильменем и волжскими верховьями ^{24}. Отсюда уже вскоре после 839 г. началось движение Руси на юг — об этом свидетельствует то, что в 860 г. мы видим уже русских под стенами Царьграда. Этому походу должно было предшествовать более или менее продолжительное существование русской державы на юге, а чтобы утвердиться здесь, ей пришлось вести борьбу с хазарами и покорить силой оружия восточнославянские племена, сидевшие на верхнем и среднем течении Днепра. В результате этой борьбы и завоеваний установился наряду с волжским путем и новый днепровский путь из варяг в греки, о котором сообщает первоначальная летопись. Она уже трактует о сношениях Руси с Византией, которые составляют второй период в истории России ^{25}.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Торговля Руси с греками на основании договоров X ст.

Торговля Руси с греками нам известна гораздо лучше, чем торговые сношения с арабами и народностями, жившими по Волге, — известна, главным образом, благодаря тем дошедшим до нас договорам, которые были заключены в X ст. русскими князьями с Византией.

Договоры эти, по словам А. В. Лонгинова, «представляют яркую картину древнерусской жизни», «среди многочисленных, нередко противоречивых и запутанных известий» того времени «блестят путеводною звездою» ^{26}. Это значение договоров с греками признавал еще в начале XIX ст. Шлецер, первый занявшийся изучением их. Но, заявляя, что договор Олега с императорами Львом и Александром «составляет одну из достопамятностей всего среднего века, что-то единственное во всем историческом мире», Шлецер добавляет: если бы он действительно был, а не составлял, как и другие договоры Руси с Византией, позднейшую вставку, занесенную в начальную русскую летопись ее переписчиками, жившими едва ли не в XV ст. ^{27}К такому выводу Шлецер приходит на том основании, что летописные сообщения кажутся ему неправдоподобными, содержание договоров противоречит духу времени и условиям быта славян, византийские источники о них молчат и т.д., летопись, повествуя о договорах с греками, «лжет и ребячится… В договоре Святослава видно что-то похожее на грамоту, но и это только изодранный лоскут» ^{28}.

Такая, оценка А. Л. Шлецера, вызвавшая вообще сомнение в подлинности начальной русской летописи, была поддержана Каченовским, который объявил договоры с греками литературным подлогом, выдумкой частного лица, составленной по образцу византийских и ганзейских трактатов ^{29}. Другим авторам удалось защитить летопись Нестора от подозрений в подлинности ее ^{30}; но договоры с греками все же признавались позднейшей вставкой, как утверждал С. М. Соловьев, почему они и считались непригодными для выяснения условий русской жизни X ст. И В. И. Сергеевич в первом издании своих «Лекций и исследований по истории русского права» 1883 г. утверждал, что «договоры сами по себе ничего не прибавляют к тому, что мы знаем уже о наших древних обычаях на основании других, более чистых источников». Он находил, что в «договорах все сомнительно и спорно», что «ни один из них не известен византийским историкам», что «поход Олега на Константинополь описан в русской летописи баснословными красками» ^{31}.

Однако еще Круг и Погодин отстаивали идею подлинности договоров с Византией. «Никто с таким успехом не защищал нашего Нестора и в особенности находящихся в его летописи договоров, заключенных между русскими и греками, как Круг», — говорит о нем другой историк и переводчик его Эверс ^{32}. Погодин указывал на соответствие договоров сообщениям императора Константина Багрянородного и другим данным того времени. «Скажите, — говорит он по поводу одного места, — не разительное ли соответствие между всеми сими показаниями: импер. Константина, договорами, сохраненными у Нестора, и обычаем норманнским, засвидетельствованным в их памятниках. Как подтверждается Нестор» ^{33}. После подробного анализа договоров Погодин заключает: «Договоры подтверждают еще более подлинность летописи, и ими по справедливости может гордиться русская история» ^{34}. Впоследствии на анализе их подлинности остановился Д. Я. Самоквасов, указавший на то, что молчание византийских летописцев о договорах объясняется отсутствием византийских летописей от первой половины X ст., в «Истории» же Льва Диакона, которая относится к тому же времени, о договоре Олега с греками упоминается ясно и неоднократно [1]. Что же касается легендарности похода Олега на Константинополь, то баснословие его «коренится не в подлинном тексте его, а в его толковании Шлецером», получившаяся «бессмыслица принадлежит Шлецеру, а не русскому летописцу» [2].