«Сталинские соколы» против асов Люфтваффе

Глава I

В Москве и за границей

Осуществление мечты

Первые воспоминания

Летом 1921 года мои родители — отец Артур Матвеевич и мать Валентина Юльевна Баевские — возвращались в Москву с Южного фронта Гражданской войны. Видно, я немного поспешил, появившись на свет по дороге, в городе Ростове-на-Дону, поэтому дома я оказался лишь через две недели.

Первые мои детские воспоминания связаны с подмосковным дачным местечком Битца, километрах в десяти с небольшим к югу от Москвы, где проживали родители моей матери.

Деревянный дом-дачу дед построил еще в 1911 году. В семье росли шестеро детей, поэтому дом был большой, пятикомнатный. Жили на даче не только летом, мы часто приезжали сюда и на зимние каникулы. Дед любил работать в саду, копать грядки. К сожалению, семейных преданий я не записывал, знаю о деде очень мало. Он получил хорошее образование. Помню громадный, как мне тогда казалось, книжный шкаф, на полках которого стояли тяжелые тома классики, исторической литературы. Я особенно любил рассматривать иллюстрации в трехтомном дореволюционном издании «Жизни животных» А. Брема. В долгие зимние вечера мама читала нам вслух. Неизгладимое впечатление на меня произвели «Записки охотника» И.С. Тургенева. Такие рассказы, как «Бежин луг», где деревенские ребята у костра ведут разговор о нечистой силе и других таинственных явлениях, а также «Стучит!», где путники на ночной дороге боятся нападения разбойников, производили неизгладимое впечатление.

В одной из комнат стояло пианино, на стене — портреты Бетховена и Вагнера. На пианино играла мама. Пытались учить и меня, но желания заниматься музыкой у меня так и не появилось.

Спокойная, величественная красота подмосковного леса, тихая речка Битца с плотиной и водокачкой навсегда остались в памяти. Летом мы ловили в реке пескарей и карасей, зимой расчищали лед от снега и катались на коньках.

С одной стороны нашего дома находился детский профилакторий, с другой — дача, которая принадлежала некоему Лемкулю, богатому англичанину. Он с семьей уехал во время революции, оставив в округе слухи о зарытом на его участке кладе. Уже перед самой войной в поселок приезжала одна из женщин из их семьи, что-то копали, но якобы ничего не нашли. После того как она уехала, там все изрыли уже наши доморощенные кладоискатели.

На память от деда у меня остались некоторые книги и картина Ю.Козлова, на которой с незаурядным мастерством изображена избушка, занесенная снегом. Ее перерисовывали уже мои дети.

…Безмятежная пора продолжалась недолго, и в 1929 году я поступил в первый класс 49-й (переименованной затем в 275-ю) школы города Москвы. Жили мы в центре, на Лубянке, около польского костела. Занимали две большие комнаты в коммунальной шестикомнатной квартире.

Шумной и многолюдной казалась тогда Москва: звонки трамвая «А» («аннушки»), гудки красных автобусов английской фирмы «Лейланд». Сретенский бульвар, где часто появлялись цыгане с медведем, Сухарева башня и рынок с его постоянной толкучкой — это был особый мир. И вместе с этим «Князь Игорь» — в Большом, «Синяя птица» — в Художественном театре и, конечно, Третьяковка. Особенное впечатление произвели «Боярыня Морозова» Сурикова, «Иван Грозный и сын его Иван» Репина, «Апофеоз войны» Верещагина… Для театров и музеев, несмотря на свою занятость, родители всегда находили время. Отец много работал, домой приходил поздно. Уже в то время запомнилось его увлечение музыкой, особенно классической, — Чайковский, Бородин, Бетховен… Это увлечение осталось у него с юношеских лет, когда он совмещал занятия на аттестат зрелости с музыкальным образованием.

В Берлине

1930–1934

В начале 1930 года отец был направлен в длительную командировку в Германию. В Берлин поехали всей семьей: отец, мать и мы с младшим братом Владимиром.

В те годы о работе отца мы знали только одно: он — сотрудник советского посольства в Берлине, а с 1934 года — в Стокгольме. Несколько лет назад мне попал в руки третий том книги «Очерки истории российской внешней разведки» («Международные отношения», 1992), где на стр. 334–335 говорится о том, как решался вопрос о дальнейшей работе некоего К., который выполнял задания не только берлинской резидентуры, но и Центра. С интересом прочитал я строки: «…Центр решил иначе и дал команду в Берлин: передать К. на связь резиденту в Стокгольме Баевскому, который раньше работал с К. в Берлине». Связь была установлена, и «…так продолжалось до июля 1937 года, когда Баевский выехал из Стокгольма в Москву и связь с К. прекратилась вообще».

Но это своеобразное официальное подтверждение характера работы отца я узнал через многие десятки лет…

Совсем недавно в газете «Новости разведки и контрразведки» (№ 3–4, 2001 г.) была опубликована статья О. Капчинского о работе моего отца. Из нее я узнал новые для себя факты, в том числе то, что отец работал в контрразведывательном отделе, которым руководил известный чекист А. Артузов, впоследствии репрессированный. Еще в 1932 г. A.A. Баевский за работу в Германии был награжден Грамотой ОГПУ и именным оружием.

Жизнь в Германии периода Веймарской республики была поначалу сравнительно спокойной. Много нового, необычного пробуждало у нас живейший интерес. Уже в первые дни отец показал нам берлинское метро U-Bahn, на котором, казалось, можно было проехать в любую точку этого большого и пока совершенно неизвестного нам города. Побывали мы и в историческом центре у Бранденбургских ворот, и на главной улице Унтер-ден-Линден, где находилось наше полпредство (посольство), и у рейхстага. У одного из массивных домов всегда было небольшое скопление народа — смена караула. Новый часовой в металлической каске замирал с широко расставленными ногами по прусской стойке «смирно», держа карабин двумя руками перед собой. Обращало на себя внимание большое количество народа на улицах, все куда-то спешили, множество автомашин, движущихся с большой скоростью, и шуцманы (шупо) — полицейские на перекрестках. Поднятый жезл шупо был строгим законом для каждого пешехода и водителя. Чистота и порядок, подчеркнутое уважение к немногим еще военным (отец подчеркивал: к тем, кто проиграл Первую мировую войну). Подчеркивалось внимание вообще к мундиру, форме. Хорошо подметил этот наш поэт С.Я. Маршак в стишке о берлинском почтальоне:

К первым впечатлениям следует также отнести и посещение самого большого тогда в Европе зоопарка — Tiergarten, и огромного берлинского универмага Kaufhaus des Westens, или, сокращенно, Ка De We, где, казалось, есть все, что существует на свете. Кстати, у персонала в зоопарке и в Ка De We тоже была своя форма. Запомнилось и такое: как-то зашли в кафе, располагавшееся почему-то… на барже, где в широко раскрытой, огромной пасти кита или кашалота разместился и играл музыкальный ансамбль из трех или четырех человек.

В один из первых дней на улице нам повстречался один русский, который, казалось, рад был встретить соотечественников, поговорить о том, как ему удалось уехать из России. Он был очень удивлен, когда отец сказал, что мы только что приехали из новой советской России, и разговор не получился…

Однажды мама сказала нам с братом, что рядом с аэродромом, недалеко от нашего дома, начал представление цирк-шапито, тогда я впервые услышал это слово. Мы, конечно, пошли туда. В числе других номеров большое впечатление производило выступление казаков. На лошадях, с шашками и в полной казачьей форме, они лихо показывали джигитовку, вызывая восторг публики. Это были дети эмигрантов из России, но в душе мы все-таки гордились успехом русских…