Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Однако и как защитник В. И. Жуковский ярко проявил свои способности и особенности своего таланта. В качестве защитника он выступал почти по всем сенсационным в это время групповым делам, в рассмотрении которых принимали участие наиболее видные профессиональные адвокаты. Несмотря на отсутствие опыта профессионального защитника, он всегда шел в ногу с последними.

Главное в ораторском даровании Жуковского — остроумие и находчивость, которые имели почву в глубоком изучении дела и основательной предварительной подготовке к нему. «В. И. Жуковский,— писал Л. Д. Ляховецкий,— по всей справедливости считался самым остроумным человеком в адвокатской корпорации. Сарказмы сыплются у Жуковского непринужденно в речи, произносимой тихо и с виду добродушно. Подобно греческому литографу Гипериду, он не видит той раны, которой причиняет острием своего меча противнику, не слышит стона, исторгнутого из груди несчастного. Жуковский умеет улавливать комические черты в поступках людских, в нравах, в характерах, комбинировать их в комические картины и передавать их в неподражаемой игривости речи, усиливая ее впечатление соотвественными жестами и движениями. «Жала» Жуковского боятся все противники. Бороться с ним доводами трудно. Он легко разрушает сильную аргументацию удачной шуткой, меткой остротой»  [16].

Как судебный оратор, Жуковский исключительно внимателен к своим выступлениям. Предварительная большая подготовка к процессу давала ему уверенность в своей позиции, т. к. детальным знанием дела в сочетании с находчивостью и остроумием он мог противостоять любому противнику.

Защитительные речи Жуковского не лишены, однако, недостатков. Он больше надеялся на успех полемики с прокурором и на свое ораторское дарование; как юрист же он нередко мало уделял внимания необходимости тщательного и всестороннего анализа обстоятельств дела.

Упреки в его адрес по этому поводу делали ему и современники. Однако особенности его красноречия вполне заслуженно принесли ему славу не только на поприще обвинителя, но и гражданского истца и уголовного защитника. В воспоминаниях о Жуковском современники часто отмечали, что его записанные речи далеко не воспроизводят речей, произнесенных им в суде. Его судебные речи составляли неразрывное единство с мимикой, жестикуляцией и иным внешним дополнением красноречия, без которых стенограммы его выступлений в суде кажутся нередко либо беспомощными, либо чрезмерно усложненными. Л. Д. Ляховецкий писал об этой особенности ораторского творчества Жуковского: «Он произносит свою речь, словно сидит с вами в веселом обществе за чайным столом, спокойно без всякой торжественности и приподнятости тона, разговорным языком, в котором жесты самой по себе комической фигурки удачно дополняют и иллюстрируют недосказанное. Центр объяснения с аудиторией переносится искусно в движение и жесты, а отрывочные слова становятся как бы вспомогательным орудием».

Таковы особенности ораторского искусства В. И. Жуковского. Было бы, однако, неполным закончить на этом его характеристику, не указав на то, что ему были свойственны, как человеку, исключительная сердечность, теплота и внимание в людям, редкостная гуманность, уживавшаяся с жестокостью к порокам и недобродетельности. «...Когда обсуждались вопросы чести, когда речь шла о попранной правде,— писал П. Г. Миронович, также известный адвокат,— лицо Владимира Ивановича пылало негодованием, а голос звучал гневом. Он не умел мириться со злом, не знал уступок в вопросах чести. Но сколько сердечности, сколько душевной мягкости проявлял он, когда речь шла о людских слабостях или ошибках, сколько было желания принести пользу, когда обсуждались вопросы корпоративной жизни»  [17].

Известный судебный деятель и оратор. Родился 28 января 1844 г. в Санкт-Петербурге. До 12 лет воспитывался дома, потом в немецком училище св. Анны, откуда перешел во Вторую гимназию; из 6 класса гимназии в мае 1861 года держал экзамен для поступления в Санкт-Петербургский университет на математическое отделение, а по закрытии в 1862 году Санкт-Петербургского университета перешел на 2 курс юридического факультета Московского университета, где и окончил курс в 1865 году со степенью кандидата. По представлении им диссертации «О праве необходимой обороны» («Московские университетские известия», 1866) Кони должен был отправиться за границу, но вследствие приостановки этой командировки поступил на службу, сначала во Временную ревизионную комиссию при Государственном контроле, потом в Военное министерство, где состоял в распоряжении начальника главного штаба графа Гейдена, для юридических работ. С введением Судебной реформы Кони перешел на службу в Санкт-Петербургскую судебную палату на должность помощника секретаря, а в 1867 г.— в Москву, секретарем прокурора Московской судебной палаты Ровинского; в том же году был назначен товарищем прокурора сначала Сумского, затем Харьковского окружных судов. После кратковременного пребывания в 1870 г. товарищем прокурора Санкт-Петербургского окружного суда и самарским губернским прокурором, он участвовал в введении Судебной реформы в Казанском округе в качестве прокурора Казанского окружного суда. В 1871 г. переведен на ту же должность в Санкт-Петербургский окружной суд, через четыре года назначен вице-директором департамента Министерства юстиции, в 1877 г.— председателем С.-Петербургского окружного суда, в 1881 г.— председателем гражданского департамента Судебной палаты, в 1885 г.— обер-прокурором кассационного департамента Сената, а в октябре следующего года на него вновь возложены обязанности обер-прокурора того же департамента Сената с оставлением в звании сенатора.

Таким образом, Кони провел на важных судебных постах первое тридцатилетие судебных преобразований и был свидетелем тех изменений, которые выпали за это время на долю судебного дела, в отношениях к нему как правительственной власти, так и общественной. Будущий историк внутренней жизни России за указанный период времени найдет в судебной и общественной деятельности Кони ценные указания для определения характера и свойств тех приливов и отливов, которые испытала Россия начиная с середины 60-х годов. В 1875 году Кони был назначен членом Совета управления учреждений Великой княгини Елены Павловны; в 1876 году он был одним из учредителей Санкт-Петербургского общества при университете, с 1876 по 1883 гг. состоял членом Высочайше учрежденной комиссии под председательством графа Баранова для исследования железнодорожного дела в России, причем участвовал в составлении общего устава Российских железных дорог, с того же 1876 по 1883 гг. состоял преподавателем теории и практики уголовного судопроизводства в Императорском училище правоведения, в 1877 году был избран в столичные почетные мировые судьи, а в 1878 году в почетные судьи Санкт-Петербургского и Петергофского уездов; в 1883 году в члены общества психиатров при военно-медицинской академии; в 1888 году командирован в Харьков для исследования причин крушения императорского поезда 17 октября того же года и для руководства следствием по этому делу, а в 1894 году в Одессу для направления дела о гибели парохода «Владимир»; в 1890 году Харьковским университетом возведен в звание доктора уголовного права; в 1892 году избран Московским университетом в почетные его члены; в 1894 году назначен членом комиссии для пересмотра законоположений по судебной части.

Таковы главные фазы, через которые проходила деятельность Кони, обогащая его теми разнообразными сведениями и богатым опытом, которые при широком научном и литературном его образовании и выдающихся способностях дали ему особое в судебном ведомстве положение, вооружив могущественными средствами действия в качестве прокурора и судьи. Судебной реформе Кони отдал все свои силы и с неизменной привязанностью служил Судебным уставам, как в период романтического увлечения ими, так и в период следовавшего за тем скептического к ним отношения. Такое неустанное служение делу правосудия представлялось нелегким. Проникнувшись духом Судебных уставов, он создал в лице своем живой тип судьи и прокурора, доказав своим примером, что можно служить государственной охране правовых интересов, не забывая личности подсудимого и не превращая его в простой объект исследования. В качестве судьи он сводил — выражаясь его словами — «доступное человеку в условиях места и времени великое начало справедливости в земные, людские отношения», а в качестве прокурора «был обвиняющим судьею, умевшим отличать преступление от несчастья, навет от правдивого свидетельского показания».