Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина

Возможно, Петр Филатьев, увидевший в поступке крепостной попытку воздействовать на себя посредством колдовства, был всё же прав. Исследование Е. Б. Смилянской показало, что дворовые XVIII века имели целый арсенал магических средств, с помощью которых рассчитывали умилостивить своенравных господ [229]. Но для нас особый интерес представляет тот факт, что несчастная крепостная боялась своего господина, допрашивавшего ее без всякого пристрастия, больше, чем служащих Сыскного приказа: пришла «в беспамятство» и сразу повинилась в содеянном, тогда как после не призналась в колдовстве ни на допросе, ни даже в застенке.

Эти судебные дела показывают, что Петр Филатьев обладал крутым нравом и нередко жестоко наказывал своих крепостных «за ослушание» и «противности». Как видно, не случайно его дед, зная характер внука Петра и предвидя его сложные взаимоотношения с крепостными, заповедал наследнику: «…людем домовым, також и крестьяном… по винам смотря, чинить наказание не жестокое, дабы от жестокого напрасного наказания как люди, так и крестьяне не разбрелись врознь, дабы от Бога не принять тебе в том греха». Но, видимо, предсмертные слова деда не стали жизненным кредо внука.

Побег был едва ли не единственным средством противодействия власти жестоких господ. К сожалению, побеги дворовых практически не изучены [230], поэтому мы не знаем, насколько часто крепостные слуги отваживались на них. Беглые крепостные крестьяне могли целыми семьями отправляться в малоосвоенные регионы, где непосильным трудом поднимали новое хозяйство; могли уходить в города, где занимались поденной работой; могли даже наниматься на предприятия (хотя прием беспаспортных людей на мануфактуры был запрещен законом, однако резкий дефицит свободных рабочих рук в крепостной России вынуждал промышленников брать беглых). Дворовые же, с детства выросшие при господах, привыкшие к домашней работе и ношению «немецкого» платья, редко рассматривали все эти варианты как возможную альтернативу своему положению. Дворовый, как правило, мечтал иметь вместо своенравного и жестокого помещика другого хозяина, незлобивого, мягкого и невзыскательного. Поэтому даже отпущенные на волю крепостные слуги в основном старательно подыскивали для себя новое место в благородном доме. По справедливому замечанию О. Е. Кошелевой, для подавляющего большинства отпущенных дворовых с волей связывался целый комплекс отрицательных представлений [231]. Но если даже для отпущенного на волю крепостного человека поиск нового хозяина был делом непростым, для беглого дворового пристроиться у господина, который на свой страх и риск, вопреки законам, согласился бы принять его на службу, было намного сложнее. Поэтому большинство дворовых предпочитали терпеть даже злых и жестоких помещиков, апробируя на них разного рода магические приемы, нежели совершить побег, грозящий кардинальным образом перевернуть весь привычный образ жизни.

Но были и такие дворовые, которые видели особый смысл в своем служении. Например, 29 сентября 1740 года, когда заканчивались приготовления к отправке из Москвы в Сибирь водным путем очередной партии колодников, в Сыскной приказ обратился Дмитрий Евстафьев, дворовый человек дворянина Ивана Дмитриева сына Торбеева, приговоренного за какие-то вины к ссылке. В доношении крепостной человек жаловался: «…ныне показанного помещика моего велено послать в Сибирь, который ныне уже на судне, а меня, именованного, на оное судно с ним не пускают. И дабы указом Ея Императорского Величества повелено было мне… при нем, помещике моем, на оном судне быть с ним, ехать на коште помещика моего» [232]. И этот случай далеко не единственный.

Верность некоторых крепостных слуг своим господам не раз удивляла иностранцев. Так, английский путешественник Уильям Кокс, в 1778 году посетивший тюремный острог возле Калужского житного двора, был весьма поражен привязанностью одной крепостной к своему помещику, находившемуся под следствием: «В этом остроге сидит помещик, который один не пользуется правом прогулки; это наказание едва ли соответствует его преступлению, заключающемуся в том, что он засек нескольких крепостных до смерти. Это показывает, какой властью пользуются помещики над своими крестьянами… У самых ворот тюрьмы, в которой заключен этот несчастный, семидесятилетняя старуха соорудила жалкий навес, едва защищающий ее от непогоды; она живет тут из сострадания к заключенному, которого она нянчила, и не покидает его, чтобы оказывать ему все услуги, какие только возможно. Подобную преданность трудно где-либо встретить; она делает это совершенно бескорыстно, так как преступление, совершённое помещиком, так велико, что нет ни малейшей надежды на то, что он будет освобожден, и она не может ожидать никакой награды за то, что делается ею только из привязанности к нему: когда я дал этой бедной женщине какую-то мелкую монету, она тотчас отдала ее заключенному» [233].

Наверное, не будет большим преувеличением сказать, что терпеливое служение своему помещику и его семье, упование на Бога и господскую милость было ведущей жизненной установкой многих дворовых людей. При этом дворовые люди находились не в самом тяжелом материальном положении, в особенности крепостные слуги знатных и состоятельных хозяев. Они были избавлены от мыслей о добыче денег для уплаты подушной подати, не ломали себе голову над тем, где найти жилье, не голодали. Проживавшие в московских богатых усадьбах, носившие нарядное европейское платье, многие дворовые люди прекрасно осознавали выгоды своего положения и, наверное, не могли без содрогания смотреть на ходивших в изодранной одежде «фабричных», на огромное количество нищенствующих, умирающих от голода крестьян, на ютившихся по «углам» и кормящихся мелкой торговлей солдатских вдов.

Не случайно среди профессиональных преступников Москвы крайне редко встречались выходцы из дворовых. Так, из 125 преступников, с помощью доносителя Ивана Каина пойманных в конце 1741-го — 1748 годах и осужденных в Сыскном приказе на различные наказания, всего восемь (менее семи процентов) были дворовыми [234]. Среди московских воров круга Ваньки Каина (69 человек) выходцами из дворовых оказались только четыре человека (семь процентов), причем лишь об одном из них, 23-летнем Алексее Сухорукове, мы знаем, что он был потомственным дворовым. Таким образом, можно смело утверждать, что питательной средой преступного мира Москвы были не дворовые, а другие социальные слои, то есть в этом смысле Ванька Каин представляет собой не правило, а исключение.

Итак, прослужив в московской усадьбе Филатьевых около четырех лет, четырнадцатилетний подросток Иван Осипов в 1735 году совершил побег, обокрав при этом своего господина. Как мы помним из «Автобиографии», сбежать ему помог Петр Камчатка, который с этого момента стал его неразлучным другом. Он к тому времени был дважды судим за кражи и находился в бегах. Именно Петр Камчатка руководил действиями Осипова, а следовательно, тот уже успел познакомиться и сблизиться с профессиональными ворами Москвы. Находясь под властью жестокого помещика, Иван, наверное, с восхищением смотрел на двадцатилетнего друга, вольного, как ветер, предоставленного самому себе, постоянно менявшего места жительства и зарабатывавшего на жизнь «воровским промыслом». Видно, романтика воровской жизни прельстила подростка, и он задумал побег.

В свои планы он поспешил посвятить Камчатку, и тот согласился помочь приятелю. Матвей Комаров, младший современник Ваньки Каина и автор первого романа о нем, представил эту сцену следующим образом: «…будучи они в одно время в кабаке, между прочими разговорами Каин открыл Камчатке свое намерение, который, похваля его вымысел, советовал ему, чтоб он, не продолжая времени, исполнил свое намерение, и так, выпив по хорошей мерке вина, повторили свою дружбу и утвердили друг друга клятвами в том, что если один из них попадется в какое несчастие, то другому к освобождению своего товарища изыскивать всевозможные способы. Таким образом уговорясь, разошлись по своим местам, и Каин обещался непременно в будущую ночь исполнить то, что он задумал, чего ради и велел Камчатке приходить ночью ко двору Филатьева и дожидаться у ворот» [235].