Власть и наука

Кончилось это трагически. Статья Олега Николаевича вышла в свет 17 ноября, а через день утром, когда он подошел к машине, чтобы ехать в редакцию на очередное боевое совещание, где решалась судьба следующих статей, его сердце не выдержало. Олег Николаевич взялся за ручку дверцы машины, нажал на кнопку замка, дверь легко открылась, но обмякшее тело сползло на асфальт, и было уже поздно звать врачей...

А 27 января 1965 года в "Литературной газете" была напечатана статья, продолжившая тему, начатую Олегом Николаевичем Писаржевским. Как и следовало ожидать, его предсмертная статья, равно как и опубликованный десятью годами раньше очерк "Дружба наук и ее нарушения" (82), больше других публикаций пришлись не по вкусу лысенкоистам. Они бросились опровергать и отвергать факты, приведенные писателем. Среди присланных ими писем в редакцию было письмо главного зоотехника "Горок Ленинских" Д.М.Москаленко. Это был молодой еще человек, недавно успешно закончивший зоотехнический факультет Тимирязевки. В студенческие годы он проявил себя активным и устремленным к практической деятельности. Поэтому, хотя ему и предлагали остаться в Тимирязевке в аспирантуре, он пошел на ферму к Лысенко. Последний высоко ценил молодого шустрого паренька, выдвинул его в главные зоотехники и, чтобы поддержать еще больше, незадолго до описываемого времени решил помочь Москаленко "остепениться" -- получить диплом кандидата сельскохозяйственных наук. Митя Москаленко, впрочем, теперь уже не Митя, а Дмитрий Михайлович, ждал со дня на день утверждения в ученой степени кандидата наук. И тут вдруг земля закачалась, статейки пошли, и самая неприятная -- Писаржевского.

Не стерпел Дмитрий Михайлович, задело за живое, он сел и разом накатал -- прямо на бланке Экспериментальной Базы Академии наук СССР "Горки Ленинские" письмо этому Писаржевскому, пожалуй, даже не от себя только, а от всех тех, кто могучими колоннами шел за своим вождем Лысенко, и кого сейчас так оскорбляли эти люди, ничего в их деле не понимавшие. Получилось письмо, согласно его воззрениям -- искреннее и честное, а если слегка отрешенно на него посмотреть -- хлесткое, даже, в общем, хулиганское, да еще отражало оно невысокую грамотность автора. Москаленко писал:

"Тов. Олег Писаржевский!

Я прочитал внимательно вашу статью. Прямо надо сказать: Ваша статья произвела на меня потрясающее впечатление. Ну, думаю, договорился тов. Писаржевский до веселой жизни! Пора бы такому писаке поработать там, где его знаменитые "хромосомы" превращаются в мясо, молоко, и масло. Т. е. на колхозных совхозных фермах...

Хватит отвлеченно спорить, тов. Писаржевский. Надо работать, засучив рукава, работать день и ночь. В своей статье Вы подвергли не справедливой критике учение И.В.Мичурина и защищаете отвергнутое с/х практикой реакционное учение Вейсмана и Моргана, которое было разгромлено как ненужное учение в 1948 году. Кто дал право Вам, писаке, называть августовскую сессию ВАСХНИЛ (1948 г.) началом административного разгрома генетики?! ...

Тов. Писаржевский Олег!

... Призывать ученых спорить много ума не нужно, а вот разобраться в этих спорах надо очень много знать и много работать на полях и фермах.

Приезжайте, тов. Писаржевский, к нам в любое время дня и ночи. Будем спорить с Вами на ферме, а не страницах "Литературной газеты".

С приветом к Вам

Москаленко Д.М.

главный зоотехник э/б Горки Ленинские

АН СССР" (83).

Когда письмо пришло в редакцию, адресата на этом свете уже не было. Письмо показали другу Писаржевского, жившему в одном с ним дворе, также публицисту -- Анатолию Абрамовичу Аграновскому. Он решил заменить умершего друга и ответить на письмо рассерженного зоотехника. Дважды побывал Аграновский в "Горках Ленинских", внимательно ознакомился с хозяйством, долго беседовал с Москаленко. Результатом стал большой очерк "Наука на веру ничего не принимает" (84).

Автору очерка удалось вполне зримо нарисовать портрет молодого специалиста -- хваткого, энергичного, самоуверенного и описать дела на процветающей ферме Лысенко.

"Что я там увидел? -- писал А.А.Аграновский. -- Я увидел скотный двор, образцовый во всех отношениях. Было очень просторно и очень чисто, было много света и много воздуха. И коровы были сытые, красивые, надменные. Дмитрий Михайлович Москаленко вел меня вдоль белокафельных стен, зачитывал таблички удоев, сыпал процентами жира, и по всему было видно, что он горд своим хозяйством и уверен в неотразимости его...

- Факты упрямая вещь, -- сказал Москаленко. -- Это ж коровы, не какие-то хромосомы!

- Что вы знаете о хромосомах? -- спросил я.

- Нам это ни к чему.

- Читали вы о них?

- Зачем? -- сказал он. -- Мертвое дело. Ничего эти хромосомы животноводству не дадут.

- Ну, хорошо, -- сказал я. Вы ответьте хотя бы: существуют они в природе или нет?

Главный зоотехник ничего на это не сказал" (85).

То, с чем журналист познакомился на базе и что он описал в очерке, про-изводило гнетущее впечатление. Это не был финансовый или научный отчет, Аграновский не сыпал цифрами. Он спокойно, неторопливо повествовал, как на ферме Горок

"пробовали выпаивать телят сметаной... Коровы вырастали жирные, но молоко давали жидкое. Пробовали кормить скот дрожжами... Не было эффекта. Брали с кондитерской фабрики какавеллу, отжимки какао, четыре центнера скормили коровам, и от этого упали надои, а жирность все равно не повысилась" (86).

Вопреки уверениям, что среда формирует наследственность, она не "формировалась".

Аграновский рассказывал о том, как выведенные по рецептам таких вот ученых вырастали в Горках быки, помпезно именовавшиеся "элита рекорд", и как от рекордистов даже среднего по свойствам потомства не получалось. Повествовал о том, как провалились при первой же проверке идеи шефа "Горок" Лысенко относительно того, как удобрять посевы, приводил убийственные строки из его книги, где на разных страницах Лысенко сам от себя отказывался: сначала писал, что его смеси равны "по своей удобрительной ценности 30-40 тоннам хорошего навоза", затем умерял кичливое хвастовство и писал уже о том, что "10-20 тонн компоста действуют лучше 20 т хорошего навоза", а затем опускался до более скромных цифр -- дескать, "тонна компоста равна по своему действию тонне навоза". Аграновский резюмировал:

"Все это у одного автора.

Все это в одной книге", --

и приводил номера страниц, откуда он выписал эти шараханья, нелепые на-столько, что уже не верилось и последнему, хоть и жирным шрифтом выделенному -- "равна" (87).

Не могли не поразить любого читавшего очерк сообщения о чудовищных затратах корма -- не только для коров, но и для свиней, и для кур. Сурен Иоаннисян так раскормил подопытных курочек, мечтая повысить их яйценоскость, что одна среднеучетная хохлатка, оказывается, несла всего 70 яичек в год, а на производство одного яйца уходило по 2 килограмма зерна. Сытно жилось курочкам на ферме у Лысенко и Иоаннисяна с Москаленко.

Тут уж нечего было удивляться, сколь фантастическими оказались приписки в отчетах. Одно и то же сено значилось в разных отчетах то по 20, то по 31, то по 44 рубля за тонну. "Однажды тут списали на корм телятам 1170 кг рыбной муки стоимостью 772 рубля", но оказалось, что никакой муки до телят не дошло, акт на ферме подделали, "куда на самом деле подевалась мука, так и не выяснили" (85). Действительно, по каждому случаю прикажете следствие что ли заводить, да прокуроров от дел отрывать?

"Если рыба молчит, то можете себе представить, как молчит рыбная мука", --

писал журналист (89).

Тем временем умело хозяйствовавшие и ночей не досыпавшие подвижники науки ходили в героях: выпускали книги, защищали ненаписанные диссертации, похвалялись успехами на Пленумах ЦК партии и съездах и, главное, -- грозились повести за собой всех земледельцев и животноводов страны.