Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Приходские священники, впрочем, ничуть императрицу не интересовали, в отличие от адвокатов. По крайней мере, это был осмысленный термин, дававший возможность составить себе представление о действующих лицах французской драмы. Во-первых, правоведы в их рядах явно были, и многие из них выказывали откровенно радикальные взгляды. По сути, Екатерина уверилась, что в Национальном собрании адвокаты составляли большинство [93]. Их присутствие вполне объясняет моральную испорченность этого органа. Как императрица потрудилась указать барону Гримму, профессия адвоката имела свою специфику: вместо того чтобы руководствоваться принципами этики или качества, представители этой профессии защищали того, кто им больше заплатит. С одинаковым рвением они отстаивали правду и неправду, справедливость и несправедливость. Неудивительно, что, когда они взялись управлять государством, им оказалось так тяжело отличить правое от неправого ^{251}. Далее, им не хватало опыта управления государством. Как могли адвокаты, поверенные и прочие не имевшие никакого опыта люди, при короле систематически исключавшиеся из системы управления, вдруг ни с того ни с сего начать благоразумно править государством? ^{252} Чему же удивляться, если они проводят законы, продиктованные сиюминутными нуждами, без малейшей восприимчивости к тысячелетним политическим институтам Франции, ее социальной структуре или традиции? Чего еще приходилось ожидать от людей, не привыкших управлять государством? Людей, не почитающих прошлого, потому что у них самих нет прошлого? Людей, сделавших карьеру на стирании различий между добром и злом?

В своем знаменитом исследовании американской демократии Алексис де Токвиль определил профессию юриста как наиболее подходящую охранителю преемственности и порядка: иными словами, как зародыш аристократии, нацеленной на сохранение всего хорошего, что есть в нынешнем положении вещей (status quo). Адвокатское сословие, одновременно почитающее традиции и тесно связанное с народом, может оказаться самым подходящим гарантом стабильности в юной республике. Впрочем, де Токвиль описывал Соединенные Штаты — общество, от природы не имевшее аристократии и, как тогда казалось, рисковавшее подпасть под власть масс. В зрелых обществах с «природной» аристократией, добавлял историк, адвокаты часто удалены от власти и вследствие этого испытывают политическую неудовлетворенность. В пример он приводил именно ситуацию во Франции ^{253}. Вторая половина его рассуждений вполне совпадала с мнением Екатерины. Юристы казались ей людьми, наиболее заинтересованными в устранении «природной» знати: она мешала им преследовать собственные, узкие цели. Во французском случае освященные историей институты пали жертвой адвокатских амбиций.

Императрица понимала, что установленная ею связь между адвокатами и постигшими Францию несчастиями имеет свои преимущества с точки зрения как психологической, так и когнитивной. Поскольку в Российской империи адвокатов не было — в русском языке даже не существовало для них исконного, славянского названия, из-за чего пришлось позаимствовать термин из французского, — Екатерина могла быть спокойна, что эти бедствия затронут лишь Францию и, может быть, ее ближайших соседей. В России такое повториться просто не могло. Таким образом, отождествление французских смутьянов с адвокатами позволило ей «обезопасить» от них себя и свою страну.

В соответствии с таким пониманием ситуации во Франции к 1790 году у императрицы выработалась привычка называть революционеров «адвокатами» в уничижительном смысле слова. В течение нескольких последующих лет Екатерина следовала этому обычаю, лишь иногда давая себе труд добавить к этому термину еще один: «прокуроры» (procureurs) [94]. Когда-то этих людей высмеивали в парижских театрах; теперь же правительство «адвокатов, прокуроров и вертопрахов» мстит за это всей нации ^{254}. Не этим шарлатанам и самозванцам применять учение философов к французской политике. Нация не выкарабкается из постигшего ее кризиса, предсказывала Екатерина, пока не будет высочайше постановлено, что «них)дному адвокату нет хода» в Национальное собрание ^{255}.

Хотя императрица порицала стряпчих, попытавшихся применить учение философов на практике, следует иметь в виду, что последних она сама до конца своей жизни горячо почитала, особенно Вольтера. Она сама рассказывает о том, как читала и перечитывала вольтеровскую «Генриаду» в надежде обрести в ней поддержку и совет в тяжелые революционные времена [95]. Проблема заключалась в том, что Вольтер и его коллеги-философы предполагали, что пишут для благоразумных людей, таких, например, как сама императрица. В этом они были не вполне правы: философские труды читали и неправильно истолковывали и те, кому они не предназначались. Кто были эти люди? «Прокуроры, адвокаты и все негодяи». Именно им следовало бы понять из философии всю абсурдность своего фанатизма, ан нет: этого не произошло ^{256}. Куда они влекли Францию? Императрица считала, что сомнений по этому поводу быть не может: «…если адвокаты, прокуроры, люди, не имеющие ни опытности, ни благоразумия, и злонамеренные люди электризуют и перерождают нацию [électrisent et régénèrent la nation], то в это же время они действуют на нее разрушительно» ^{257}. [96]

Каждый курьер из Парижа заново подтверждал правильность предчувствий императрицы.

Поскольку законники губили Францию вместо того, чтобы избавлять ее от болячек, население никак не могло быть на их стороне. Поэтому логично было предположить, что подавление беспорядков окажется относительно легкой задачей. По крайней мере, так поначалу казалось императрице. Если ее идеальный герой Генрих IV сумел восстановить мир во Франции с помощью каких-то четырехсот дворян, неужели та же задача окажется более сложной сейчас, после того как адвокаты сели в такую глубокую лужу и настроили население против себя? И впрямь, по ее словам, «чтобы прогнать в свои логова нескольких аббатов, прокуроров и адвокатов», нужна минимальная сила ^{258}. Думая так, в сентябре 1790 года императрица клялась барону Гримму, что ей достаточно было бы и восемнадцатитысячного войска, чтобы зачистить Францию от всех адвокатов и прокуроров ^{259}. Годом позже она посчитала необходимым поднять планку до двадцати тысяч солдат ^{260}, впрочем, уже спустя месяц ей показалось, что хватит и пятнадцати тысяч [97], а затем — десяти ^{261} или даже восьми: двух тысяч казаков и шести тысяч хорватов ^{262}. Битва при Вальми [98] заставила ее кардинально пересмотреть свою оценку ситуации.

У Екатерины II не было повода усомниться в своем относительно благожелательном видении Французской революции вплоть до второго полугодия 1792 года. К этому времени она уже разделалась со шведским и турецким конфликтами и была готова уделить больше внимания положению дел во Франции. Немаловажно и то, что в это же время был разрешен так называемый Очаковский кризис, и Франция более не нужна была императрице в качестве противовеса Великобритании и Пруссии. К лишившейся статуса необходимого союзника нации можно было подойти более критически. Кроме того, события во Франции к этому моменту начали принимать такой оборот, что уже не поддавались классификации в привычных категориях. 10 августа была упразднена монархия, ее сменил чисто республиканский режим. Еще более неожиданным было то, что к началу 1793 года стало казаться, что беспорядки не ограничатся Францией, а распространятся и на соседние с нею страны.