Сначала я был маленьким

Зорин приехал в Ленинград незадолго до генеральных репетиций и поселился у нас в доме. Он сразу вписался в нашу семью. Спал он в проходной комнате, но его это совсем не смущало. Меня он покорил абсолютно! В первую очередь тем, что, играя со мной в шахматы, он делал это лежа на своем диванчике, отвернувшись от доски и только называя клетки доски - то есть "вслепую"! И выигрывал у меня запросто! А я, вдобавок, еще и путал названия клеток. Говорю: "Слон - а4". Зорин мне в ответ: "Этого не может быть - там стоит ваша ладья" (кстати, это второе потрясение: меня, десятилетнего мальчика, Леонид Генрихович называл только на "вы". И сейчас, по прошествии 45 лет, Зорин называет меня так же).

В то время я был занят одним серьезным театральным проектом.... Я сразу же доверил Зорину тайну проекта нашего театра и зачислил его в штат в качестве заведующего литературной частью. Однажды Зорин спросил меня:

- А что вы собираетесь в вашем театре ставить?

Тут я замялся, так как к такому вопросу готов не был. Я принес из другой комнаты книгу "Пионерский театр" и несколько пьес, которые выпускались тогда для детской художественной самодеятельности. Помню среди этих пьес "Песня о нем не умрет" (это о Павлике Морозове), "Снежок" В. Любимовой, "Звено отважных" - про юных партизан, пьесу Т. Габбе "Город мастеров"...

Зорин просмотрел этот ворох и сказал:

- Любопытно! Но тут много пьес с взрослыми действующими лицами. Может, вы Василия Васильевича в труппу зачислите?

Этот вопрос меня сперва озадачил, но довольно быстро я обдумал на него ответ:

- Папа много снимается, репетирует и играет в театре, да еще вашу пьесу ставит. Он не осилит еще одно совместительство.

Как говорил мне Зорин 20 лет спустя, после этого моего довода он еле сдержал громкий смех: очень уж забавно в устах десятилетнего мальчика звучала фраза "он не осилит еще одно совместительство".

Я очень жалею, что многие-многие бумаги того времени, которых исписал я ворох, пропали: многое порвал или сжег, многое просто так само дематериализовалось. Но я уже тогда писал свои мемуары. Тот же Леонид Генрихович Зорин процитировал мне лет двадцать назад мои строчки, которыми, как выяснилось для меня только теперь, зачитывался Большой драматический театр. Оказывается, я написал тогда такое:

"Потом я заболел, ослаб, и меня назначили директором театра..."

Зорин сказал, что этой фразой я вскрыл сущность тех явлений, которые происходили в те годы: именно тогда, когда человек уже ничего не мог, его назначали директором театра.

Потом под влиянием дружбы с Зориным я начал писать пьесы. Сначала сшивал листы, пронумеровывал их. Потом писал название пьесы, на следующем листе - длинный перечень действующих лиц, а против них, карандашом,предполагаемых исполнителей. Одна пьеса, которую двенадцатилетний автор назвал очень мудро - "Жизнь прожить - не поле перейти", писалась очень долго... десять дней! Господи, что я с ней делал, с этой пьесой! Там было 32 действующих лица (на всю труппу). Но эти лица никак не могли уместиться в моей голове, я их стал путать, переженил не того не на той, тещу обзывал то свекровью, то мачехой... Я так измучился, что стал потихоньку умерщвлять своих персонажей. Сначала бросил под поезд врача, для того чтобы на сцену вышел дядя Коля (эту роль я писал для брата Жени). Этот дядя Коля был машинистом и по совместительству мужем сестры врача. Когда из этой трагической ситуации я не смог выбраться, то решил как-то убрать либо дядю Колю, либо его жену - сестру врача. Дядю Колю убирать мне было жалко - Женя остался бы без роли, а на роль его жены я прочил главную трагическую актрису нашего пока еще не существующего театра Нелю Цыганову. Я понимал, что они оба (и Неля, и Женя) должны играть большие роли, так что я без них не обойдусь, а как написать сцену их объяснения в такой трагической ситуации, я не знал.

Но ведь листы в пьесе подшиты! И пронумерованы! Врач уже побывал под поездом и - что самое интересное! - сам констатировал свою смерть! Так что мне теперь делать?

На выручку пришла подруга моей сестры Анны Инна Капшук. Она внимательно прочла сцену, и последовал простой выход: под поезд попал другой врач, а брат жены машиниста уехал на Сахалин (как Чехов!) и на сцене не появляется. Я очень бодро продолжал пьесу, в которой был примерно такой диалог:

Машинист: Представляешь, Дуся, хорошо, что твой брат уехал на Сахалин, а то ведь и он мог попасть под колеса моего поезда.

Жена машиниста: Я бы этого не пережила.

Но дальше мне было не легче.

Мне что-то надо было делать с детьми машиниста и Дуси, тем более что как только одного врача я умертвил, а другого сослал на Сахалин, на сцене появился Машинист, который до этого в пьесе появлялся только как эпизод.

А дети у меня были задуманы, как постоянно ждущие возвращения папы из рейса и часто болеющие,- поэтому и нужен был врач.

Тогда я, воспользовавшись отсутствием врача, стал умерщвлять детей. Они по одному умирали у меня через страницу: один - от кори, другой - от сердца, третий упал с дерева. И вот тут я писал страстные трагические монологи для Нели! А Машиниста я совсем лишил дара речи, он только изредка говорил жене: "Успокойся, других нарожаем".

Самому мне тексты нравились очень, но те, кто читал, почему-то смеялись, решив, что я писал комедию.

Словом, "Жизнь прожить..." я так и не закончил. Помешало этому не так даже отсутствие фантазии, как наличие в моем характере бюрократической жилки (или немецкой пунктуальности?): к четвертой картине (должно их было быть девять) я исписал весь фолиант, который был прошит и пронумерован. Я не уложился в самому себе отмеренную рукопись. Потом этот "шедевр" затерялся. Или его кто-то зачитал?

Об этом времени, о том, какими были мои родители, вся наша семья, замечательно поведал Леонид Генрихович Зорин в своем очерке "Вас Васич", неоднократно напечатанном - сначала в журнале "Нева", затем в книге "Василий Васильевич Меркурьев", и, наконец, и в собственной книге воспоминаний. Я же, прежде чем, немного сократив, предоставить ему слово, приведу еще только одно детское воспоминание:

Когда я в антракте "Гостей" пришел на сцену, то облазил весь дом, который на сцене был выстроен. А выстроен он был по-настоящему! В нем были "обжитые" комнаты, хотя публике они ни разу не показывались. У Елены Маврикиевны Грановской, игравшей Кирпичеву, в комнатке стояла кровать, был стол, корзиночка с вязанием, чайник с чашками. Она как приходила на спектакль, так и не уходила со сцены даже в антрактах, а отдыхала в этой комнатке. Можно сказать, что актеры просто жили в этом доме.

А теперь - слово Леониду Генриховичу Зорину.

ВАС ВАСИЧ

После того как Андрей Михайлович Лобанов принял "Гостей" к постановке, выяснилось, что пьеса заинтересовала и другие театры. Приходили письма из дальних городов, иной раз и телеграммы. Все чаще в нашей квартире раздавались требовательные звонки междугородной, и соседи звали меня к телефону. Звонили чаще всего по вечерам; я стоял в узком полутемном коридоре, слабо освещенном тусклой лампочкой, и вел куртуазные беседы, приятно щекотавшие еще неокрепшую душу. Отозвался и Ленинград: позвонили из Театра Ленинского комсомола, которым тогда руководил еще сравнительно молодой, но уже хорошо известный Товстоногов. Потом я услышал в трубке голос Леонида Сергеевича Вивьена. Мягко рокочущим баритоном он рассказал, что в Академическом театре имени Пушкина побывал Константин Михайлович Симонов, весьма лестно о пьесе говорил - одним словом, нельзя ли с ней познакомиться. Я пребывал в приятных раздумьях, когда однажды в нашем густо населенном особнячке появился директор Большого драматического театра Василий Алексеевич Мехнецов и сообщил как о решенном деле, что руководимый им театр приступает к работе над моей драмой. Роли распределены: в спектакле будут заняты А. И. Лариков, В. П. Полицеймако, В. Я. Софронов (эти имена произвели на меня чрезвычайное впечатление), ставить же пьесу будут Василий Васильевич Меркурьев со своей женой Ириной Всеволодовной Мейерхольд. Так определилась ленинградская судьба "Гостей". Меркурьева я знал, естественно, по кинематографу. Впервые увидел его, если не ошибаюсь, в "Профессоре Мамлоке", затем одна за другой пошли другие картины. Я хорошо знал его впечатляющую внешность, и когда он, пригибаясь, вошел в мою комнатку и быстро, беспорядочно заговорил, мне на миг показалось, что продолжается фильм с его участием, что я сам принимаю участие в какой-то разворачивающейся на экране истории, играю какую-то роль. Ощущение это прошло быстро - до такой степени естественным человеком был Меркурьев. Он был прост и простодушен, даже хитрости его (впоследствии я их подмечал) были простодушны.