Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди

"Я улетал в чужой мир, и, казалось, это навсегда. Наверное, все-таки творчески я состоялся в стране, которую оставил. Но очень уж мне не хотелось, чтобы мои дети росли с согнутыми спинами…"

В том же году Россию покинул и известный эстрадный певец Жан Татлян (ровесник Шемякина, 1943 года рождения). В конце 60-х он пользовался громадной популярностью в Советском Союзе и собирал на своих концертах полные залы (его сольный концерт стоил 39 рублей, в авторских набегало больше тысячи рублей в месяц). Однако у Татляна был один "изъян", который ему никак не могли простить власти: он никогда не пел "идеологических" песен, предпочитая им песни о любви. Это и стало поводом обвинить его в приверженности "салонно-будуарному стилю в творчестве". Хотя песни, исполняемые Татляном ("Фонари", "Осенний свет", "Звездная ночь" и др.) распевала вся страна.

Чашу терпения певца переполнило то, что чиновники от искусства запретили его новую программу в 2-х отделениях. Это был своеобразный спектакль, где Татлян выступал не только как исполнитель, но и как автор музыки. А в те годы было "не принято" отбирать "хлеб" у композиторов. Татлян оказался, по сути, первым, который попытался это сделать. В итоге он четыре (!) раза сдавал программу художественному совету Ленконцерта и сдал только после того, как включил в нее "чужие" песни. Но гастролировал с новой программой певец недолго и предпочел вскоре уехать во Францию. Первое время он жил у своего друга Жака Дуваляна, затем снял квартиру. Поступил работать в знаменитое кабаре "Распутин", где пел целый год. Потом ему было предложено выступать в кабаре "Московская звезда", причем с правом петь и в "Распутине". Для бывшего советского артиста это означало большую привилегию. А на родине власти сделали все от них зависящее, чтобы имя Татляна навсегда исчезло из памяти людей: пластинки с его записями изъяли из продажи, имя запретили даже упоминать.

В конце декабря в Театре на Таганке собрался худсовет театра (в него входили представители творческой интеллигенции в лице поэта А. Вознесенского, критиков А. Аникста, М. Туровской и др.), который должен был вынести свой вердикт о новой редакции спектакля "Живой". Показ прошел успешно. Практически все присутствующие хвалили постановку. Аникст сказал: "Слава богу, что это есть".

Туровская назвала "Живого" "чистым, благородным спектаклем". Однако мнение худсовета не являлось решающим — последнее слово должна была сказать министр культуры Фурцева. Ее приход в театр намечался на начало января 72-го года, о чем речь впереди.

В эти же дни недавно созданная команда ветеранов отечественного хоккея совершала короткое турне по Удмуртии, где встречалась с командами класса "А". В состав ветеранской сборной вошли многие в прошлом известные спортсмены, а именно: В. Бобров, Б. Майоров, Б. Зайцев, В. Чинов, Э. Иванов, В. Шувалов, Д. Китаев, Ю. Крылов, В. Фоменков, А. Стриганов, Л. Волков, И. Деконский, В. Сенюшкин и др. Всего "старички-бодрячки" провели три игры, из которых одну выиграли (10:8 у "Прогресса") и две проиграли ("Ижстали" — 4:6 и 6:7). Лучшим игроком у ветеранов был признан неувядающий Всеволод Бобров, который по-настоящему "тряхнул стариной" — вколотил в ворота соперников аж 10 шайб!

27 декабря в Москве родился Сергей Бодров. Его отец — известный кинорежиссер Сергей Бодров-старший — в те годы был совершенно безвестен и одно время промышлял на жизнь… игрой в карты. Да-да, он был отъявленный картежник! За патологическую страсть к азартной игре его даже исключили со второго курса Московского энергетического института. Вот как сам Бодров вспоминает об этом:

"Мы играли в очко, по-американски — "блэк-джек". Меня долго терпели. Там же я начал писать. Я не сдавал экзамены, и меня просили писать объяснения. И я писал такие "романы" — о якобы своих романах с замужними женщинами, трагедии всякие. И они зачитывались, хоть и понимали, что я вру. Но через два года не выдержали, и меня выгнали за академическую неуспеваемость, за хроническую ложь, за аморальное поведение — просто волчий билет дали. Я потом еще ограбил родную бабушку, забрал все ее сбережения, накопленные за жизнь. Она меня, конечно, простила…

Я пошел работать осветителем на "Мосфильм". И начал писать короткие рассказы — начинал на 16-й полосе "Литературной газеты". И Илья Суслов, который тогда там работал, меня как-то спросил: "Что ты ходишь так — старые штаны, стоптанные ботинки?" А у меня была зарплата 60 рублей. Иди, говорит, учиться на сценарный факультет ВГИКа — сценаристы много зарабатывают. Я говорю: "Но туда ж берут всех по блату". — "Иди попробуй". Я попробовал — и меня взяли…"

27 декабря вновь сгустились тучи над головой Александра Галича — в секретариат Союза писателей с самого "верха" пришло указание исключить его из СП. Помните, шесть дней назад в его доме произошел странный случай с плохой приметой — дочь Галича "перемудрила" с черным цветом, — теперь, Видимо, пришла пора убедиться, что примета "сработала".

Согласно легенде, бытовавшей в те годы, Галича подвел "под монастырь" такой случай. Якобы член Политбюро Дмитрий Полянский на свадьбе собственной дочери (как мы помним, она вышла замуж за актера Театра на Таганке Ивана Дыховичного) услышал магнитофонную запись с песнями Галича. Оказывается, раньше он никогда этих песен не слышал, а тут послушал и возмутился. Чуть ли не на следующий день он поднял вопрос "об антисоветских песнях" Галича на Политбюро, и колесо завертелось. Галичу припомнили все: и его выступление в Академгородке в 68-м, и выход на Западе (в "Посеве") сборника его песен, и многое-многое другое, на что власти до поры до времени закрывали глаза. Короче, с самого "верху" поступила команда в СП с Галичем разобраться, и писательское руководство "взяло под козырек". 27 декабря его внезапно вызвали в Союз писателей СССР. Вот как об этом вспоминает сам А. Галич:

"Меня вызвали неожиданно, было это, в общем, довольно любопытно, потому что все было обставлено, как в детективных романах. Меня вызвали в Союз писателей, к такому секретарю, "освобожденному"… некоему Стрехнину, в прошлом особисту, работнику Особого отдела, армейского. И он стал со мной беседовать, причем я совершенно ничего не понимал, зачем он меня потревожил. Он так и говорил:

— Извините, Александр Аркадьевич, что вот потревожили вас в рабочее время. У нас вообще это не принято, мы писателей не трогаем, понимаете, но тут вот какое-то недоразумение в вашем персональном деле. Вы знаете, мы не знаем, над чем вы сейчас работаете. Нам бы хотелось просто узнать, что вы делаете.

Ну, я ему сказал, что мне было предложено писать сценарий о войне, вот я и пишу. Вернее, о самом последнем дне войны. Он сказал:

— Это очень интересно, вы знаете, очень… Я ведь, знаете, болею за военную тему, так что — вы не возражаете? — я приглашу еще одного секретаря, Медникова.

Я говорю:

— Нет, почему же, чего же я должен возражать, пожалуйста.

Значит, вошел Медников… Он как вошел в дверь, так и сказал:

— Ну как, установили, его это книжка или нет? (Речь идет о книге Галича, выпущенной на Западе. — Ф. Р.)

Стрехнин так поморщился, сказал:

— Ну, Анатолий Михайлович, мы еще к этому вопросу перейдем. Мы сейчас выясняем с Александром Аркадьевичем, над чем он работает.

Я, уже понявши, в чем дело, говорю:

— Ну, что вас интересует, что это моя книжка? Да, моя книжка.

— Да, — он говорит, — да вот, понимаете, книжка. Как же это так получилось?

Я говорю:

— Так вы же меня не издаете. Он говорит:

— Да-да. Тогда вы знаете, я вынужден попросить еще одного секретаря зайти сюда, такого Виктора Николаевича Ильина.