Весна в Крыму (Преображение России - 15)

Когда-а случится мне заехать

На грязный посто-я-ялый дво-ор,

То, не садясь еще об-е-едать,

Я к рюмкам обра-щаю взор...

Тогда Ваня оставил занавес и спустился вниз.

Епимахов встретил его широко открытым ртом и вопросительными глазами.

- Вы что это распелись, как какой-нибудь соловей курский? - грянул Ваня.

Небольшое подвижное лицо Епимахова собралось в льстивые складки, и в глазах услужливая веселость.

- Удовольствие вам имел намерение доставить, Иван Алексеич, удовольствие! - заговорил он. - Песня эта старинная, правда, да ведь она военная, гусарская, а вы давно ли с фронта. Вот я и подумал: дай-ка спою, а Иван Алексеич послушает и мне спасибо скажет!

- Спасибо-о?.. Как же!.. Держите карман! - рокотнул Ваня, но это не смутило Епимахова.

- Не нравится вам эта, я могу другую, посовременнее: юнкерскую!

И, как ни в чем не бывало, начал с большим подъемом:

Ура - нашили мы шевроны,

Переме-ни-ли тем-ля-ки-и,

И уж кор-нет-ские по-го-о-о-ны-ы

Не-да-леки, недалеки!

Ваня насупился и отчеканил громко и раздельно, чтобы перекричать певца:

- Пре-кра-ти-те обезьянство!

Епимахов как бы растерялся, но тут же подвижное лицо его приняло недавнее льстивое выражение, и он как бы пролепетал просительно:

- А в преферансик, а? Сыграем втроем, - вот жена с базара придет, а?

- Нет! Это черт знает что такое! - совершенно возмутился Ваня. - Вы пьяны, что ли?

- С удовольствием, с большим удовольствием выпил бы что-нибудь, - что вам будет угодно мне поднести, - с большой благодарностью!.. Хотя бы денатурата даже, а? Есть?.. Я его через хлеб пропущу, и ничего! И он будет почти что безвреден... А? Угостите?

- Я вижу, что вы уж и без меня угостились! - буркнул Ваня, но Епимахов взял его за руку и заговорил умоляюще:

- Для спиртовки, а? Вам, как домовладельцу, поверят в казенной винной лавке, - поверят, ей-богу, поверят! А мне - нет! Сколько ни заявлял я насчет спиртовки, ни-ка-ко-го внимания! И даже, скажу вам, как хозяину этого дома, - есть нечего! В буквальном, в самом буквальном, а не то чтобы фигурально как-нибудь!.. Вот пошли на базар жена с сыном, - понесли по два стула каждый, то есть, жена и сын! - И вот думай, как хочешь, если продать их удастся, - что-нибудь купят на обед, а если нет? А если нет, я вас спрашиваю? Стульев же люди не кушают!

- Каких стульев? - изумился Ваня и оглянулся, а Епимахов тут же помог ему догадаться:

- Ваших, конечно, а то каких же еще!

- Во-ру-ете мои стулья? - загремел Ваня.

- Да, воруем, а как же иначе? С голоду прикажете умирать?

И Епимахов даже выпрямился, и осерьезилось его складчатое лицо.

- У меня здесь в нижнем этаже была дюжина стульев! - вспомнил Ваня.

- Совершенно верно, - подтвердил Епимахов. - Была дюжина двенадцать...

- И было семь коек!

- Совершенно верно, семь... Было семь! - подчеркнуто повторил Епимахов. - Осталось же три, - только три, так как больше нам троим зачем же, посудите сами? - Что же касается стульев, то... мы с женой решили оставить только три тоже, по числу членов нашей семьи...

- Это... Это, знаете ли, черт знает что! - закричал Ваня, но Епимахов только развел на это руками и только спустя несколько секунд добавил:

- Определяйте наши поступки, как вам будет угодно, - вы хозяин!

- Полиция! Полиция, а не я! Полиция определит, как это называется! совершенно вне себя выкрикнул Ваня, но Епимахов был с виду спокоен, когда отозвался на этот крик:

- Полиция что же тоже может сделать с надворным советником? Ничего особенного, смею вас уверить... Составит, разумеется, протокол, и затрудняюсь даже представить, что же еще скажет тут эта самая полиция. Я ведь не к соседям хожу воровать, а в своей квартире лишние для меня вещи сбываю, и все... Какой же тут особенный состав преступления?

Ваня не успел еще прийти в себя от этих вполне рассудительных слов, как жилец добавил радостно:

- Ну вот, идут оба: и жена, и сын!

Ваня стоял спиною к окнам, выходившим на улицу, и не мог этого заметить, но тут же услышал визгливый голос жены Епимахова:

- Покажи отцу, дурак болваныч, а не ставь тут!

Ваня понял, что должен был дурак показать отцу, только тогда, когда в комнату ворвалась, широко отворив дверь, женщина с венским стулом в руках, причем ясно стало и то, почему она негодовала: у стула висели отломанные обе передние ножки.

Увидя Ваню, которого не ожидала, конечно, встретить, она быстро спрятала стул за спину, но Епимахов махнул ей рукой и прикивнул, и эти жесты мужа она поняла без слов.

- Кто сломал? - спросил Епимахов.

- Дурак наш, - кто же еще? - отвечала она, глядя не на него, а на Ваню, так как поняла уже, что хозяину дома все известно.

- Каким же образом? - спросил Епимахов.

- Таким, очень простым: в собаку бросил стулом, - в ту, какая на него и не тявкнула даже, - бойко объяснила она.

- А три стула вы, значит, продали? - спросил Ваня.

- Этого, конечно, как колотого, никто не взял, а три взяли и даже просили еще принесть.

- Давайте деньги сюда! - крикнул Ваня.

- Что-о-о? - изумилась жена Епимахова. - Как это так, деньги чтобы вам?

- Очень просто! - Стулья мои, а не ваши!

- А продала их я, а не вы, - вот что! Я их на базар тащила, а вы у себя барином сидели!

И вдруг, как бы испугавшись, что деньги у нее сейчас будут отняты, или отнято то, что ей удалось купить на базаре, она с большим проворством выскочила из комнаты, а на ее месте оказался дурачок, ее сын, который выхватил из кармана свой игрушечный пистолет, навел его на Ваню и щелкнул раз, потом другой раз и третий.

Однако когда Ваня сделал шаг к нему, он выскочил с материнской поспешностью, не успев сказать своего: "Есть еще один!" - не успев захлопнуть за собою дверь.

Ваня так был озадачен, что, уже не поднимая головы, сказал Епимахову:

- Сейчас пойду в полицию.

Однако Епимахов отозвался ему, когда он уже поднимался по лестнице:

- Зря, Иван Алексеич! Зрящая потеря времени! Нечего тут полиции делать. И нет теперь никакой полиции.

И как бы даже усмешка почудилась Ване в его словах.

Он тут же надел шляпу и плащ с блестящей застежкой в виде львиной головы, запер свою дверь и вышел на улицу, где и встретилась ему смертельно бледная молодая женщина, красивое лицо которой показалось ему почему-то знакомым.

3

Когда Ваня подвозил к своему дому Наталью Львовну, он увидел дурачка Епимахова, стоявшего точно на часах перед своею входною дверью; как только извозчик остановился перед домом, дурачок юркнул в дверь. Ваня провел Наталью Львовну узким коридорчиком на крутую лестницу, а дверь на эту лестницу закрыл на задвижку. Теперь ему было не до жильцов: он вел к себе натурщицу для русалки. А так как его все-таки беспокоило, не толста ли эта натурщица, то первое, что он сказал ей, когда ввел ее к себе, было коротенькое:

- Раздевайтесь! - И он сам помог ей снять шубку.

Живя два с половиной года в доме мужа, Наталья Львовна не успела располнеть, а два лишних платья, напяленные ею на себя при отъезде, она сняла сама, так как они очень ее стесняли, тогда Ваня восхищенно пробасил:

- Вот повезло мне! Вот так повезло!.. Все равно, как Сурикову, когда он своего "Меншикова в Березове" писал!.. Меншиков-то задуман как и надо, а где же для него натура? Ходит Суриков по питерским улицам, - во все глаза смотрит... И вдруг - вот он идет, великан - на голову выше всех, кто по Невскому проспекту движется, и подбородок бритый и с хороший кулак величиной, и усы подрезанные и с небольшим задором, как у Петра Великого, и в шляпе с короткими полями, одним словом лучшего желать нельзя, - есть натура! Повезло!.. Идет Суриков за великаном этим следом, спешит, упыхался... Тот, наконец, подошел к одному дому и на лестницу, - Суриков за ним! Тот на третий этаж, - Суриков не отстает... Тот перед дверью остановился, ключ из кармана вытащил, - Суриков ждет... Тот в дверь свою входит, - Суриков за ним... Тут его натура и сказала: "Ах ты, мерзавец, такой сякой! Давно я вижу, что ты за мной следишь! Да, думаю, не настолько же ты, ворище, нахален, чтобы ко мне залезть!" А Суриков, он росту невысокого, - открылся, конечно: "Я, - говорит, - совсем и не ворище, а известный художник Суриков! Картину "Казнь стрельцов", небось, видели? Моя ведь картина!" Одним словом, спас себя от увечья, а Меншикова с этой самой натуры написал. Оказался великан этот всего-навсего учитель истории.