Весна в Крыму (Преображение России - 15)

Гелиади был лет сорока, с горбатым тонким носом, с черными редковолосыми усами и бритым сухим подбородком. На нем была черная круглая смушковая шапка, такая же, как и у Черекчи. Был он подрядчик, хозяин артели каменщиков, строивших дома. И хотя теперь, во время войны, домов никто уж не строил, все-таки у него осталась привычка как со своими рабочими, так, видно, и со всеми рассуждать громко и с полным знанием дела. А жена его, полнотелая и неуклонная женщина, была, как определила ее Наталья Львовна, из тех рано стареющих гречанок, которые способны были делать сразу три дела: гнать домой свою корову с пастбища в мелколесье, тащить на спине охапку сушняку, набранного там, и вязать спицами шерстяной чулок себе или мужу на зиму. Закутанная в теплый коричневый платок, она внимательно слушала то, о чем говорил Черекчи с ее мужем, но сама каменно молчала.

Однако, взглядывая на нее, Наталья Львовна думала о ней, что вот она отлично знает, куда и зачем она едет; может быть, так же, как и Попандопуло, хотят они с мужем продать свой дом в Тарабогазе и уехать в Грецию, не ожидая ничего хорошего для себя здесь, в Крыму, в близком будущем; а вот она сама, уехавшая от мужа, никак не может представить себе ясно, куда она поедет дальше, когда получит деньги по чеку: ей совершенно все равно было, куда ехать, лишь бы куда-то дальше.

Между тем по обе стороны извилистого шоссе, на обнаженных гладко обкатанных камнях которого подпрыгивали колеса на старых резиновых шинах, плотно прижалась ко всем лесистым взгорьям и балкам та же сверкающая весна, какая встретила ее тут же по выходе из дома.

Только здесь она была необъятно шире, эта весна, и охватила Наталью Львовну всю целиком.

Какие бы ни были кругом безлистые кусты и деревья, дубняк или граб, дикие груши или дикие черешни, кизил или орех-фундук, - они проникали в нее, во все поры, теми своими бойкими весенними соками, своей безмолвной, как бы не очень говорливой радостью возрождаемой жизни. Радостно весенней была и каждая одинокая хатка, попадавшаяся по сторонам дороги. Белые стены ее казались именно весенне-белыми, а черепичная крыша ярко-светло-красной, в то время как небо было ослепительно голубое, без единого облачка.

Как настоящее подлинное освобождение от того, что почти задавило ее в последнее время, особенно же в два последних дня, вдыхала Наталья Львовна вместе с воздухом южно-горной весны ширину, простор, ликование. И не только в подъем на перевал - теперь уже шагом шли лошади, - а это в ней самой рос и рос подъем, и что еще отметила она в самой себе - ворвалась в какую-то большую удачу, которая ее ждет, и даже на безмолвную гречанку Гелиади Наталья Львовна глядела радостными, помолодевшими, мечтательными глазами.

Проехали деревню Шумы, где домики затейливо амфитеатром расселись на горке над самым шоссе, а сады с большими орехами, яблонями и грушами и виноградники, в которых обрезанные кусты были похожи на кочерыжки, стремительно поползли от шоссе вниз, в глубокие балки.

Силантий обернул к Наталье Львовне красное рыжеусое лицо и сказал:

- Значит, считается, семь верст отмахали... А еще пять отмахаем, остановку сделаем коней поить, - колодец там есть.

- А до перевала оттуда сколько останется? - пусто, но радостно спросила она.

- До перевала оттеда еще четыре считается, ну, те четыре двадцати стоят, потому как дорога там скаженная, - объяснил Силантий.

Ей хотелось узнать не это, а то, сколько времени пройдет еще, пока, наконец, окончится "скаженная" дорога и начнется веселый спуск вниз, но тут же показалось ей совершенно лишним даже и спрашивать об этом: как бы медленно ни двигался фаэтон, двигался он к ее удаче.

И так как она верила в свою удачу, то удача ее и ожидала на месте остановки у колодца на двенадцатой версте вблизи красивого одноэтажного здания - шоссейной казармы. Там, - не на шоссе, а под огромной старой, может быть двухсотлетней дикой грушей стоял фаэтон, запряженный парой гнедых коней, поджарых и усталых на вид, и возница сидел на пеньке с задним колесом, снятым с оси, а пассажиры, - их было четыре, - стояли около него с лицами не очень веселыми. По знакомой ей старой коричневой шляпе Наталья Львовна узнала среди этих четырех Жемарина, хотя он стоял в это время и спиною к ней. Именно это и признала она удачей.

Тут же выпрыгнула она из своего фаэтона и подошла к нему.

Жемарин - он был без пенсне и потому несколько странен на вид, обрадовался ей чрезвычайно. Даже слезы на его подслеповатых глазах заметила она и приписала их этой именно радости.

- Вы? Невероятно!.. Какими судьбами?

- А вы какими? - шаловливо спросила она.

- Я еду к себе домой, в Москву, а вы?

- Я только в Симферополь... А где же ваше пенсне?

- Там осталось где-то... возле вашего дома...

- Упало, и вы его не нашли?

- Я его искал, и под ногами что-то хрустнуло... По всей вероятности я его раздавил... А в аптеке тут хотел купить новое, - оказалось - нет... Доеду до Симферополя, - прямо в оптический магазин.

Тут он приблизил свое лицо к ее, чтобы разглядеть ее лучше, и добавил встревоженно:

- А почему у вас глаза так блестят? Вы не больны ли? Только при повышенной температуре могут быть у людей такие глаза.

- У меня и в самом деле повышенная температура, - тут же согласилась с ним она и еще радостнее улыбнулась. Потом, взяв за руку, отвела его на несколько шагов и добавила, понизив голос:

- Это у меня не от болезни, - что вы вздумали! Это от счастья, что я уехала!

- То есть, как "уехала"? - не понял он.

- То есть, совсем: и от мужа и из его дома!

- И куда же? К кому же? - вдруг так и засиял Жемарин, и слезы переполнили его глаза и покатились по щекам. И снова они показались Наталье Львовне слезами радости, и ответила она вполне безжалостно:

- Не к вам, конечно, так как не думала вас даже и встретить тут на дороге. А к тому, - да, действительно, к тому, кого, может быть, и не встречу совсем!

- Вы сказали "от мужа", - значит, действительно ваш муж приехал, и это он меня... толкнул за дверь, - он? - очень возбужденно, хотя и не повышая голоса, заговорил Жемарин, и брови его заерзали по лбу.

- Конечно, муж... А вы как подумали? - И Наталье Львовне тоже пришлось поднять брови и округлить глаза, когда Жемарин ответил:

- Я думал, представьте себе, мне от неожиданности показалось, что в ваш дом проникли грабители...

- Та-ак, - протянула Наталья Львовна. - И какой же у вас тогда план действий?

- Я хотел тут же бежать в полицию, заявить об этом.

- Вот был бы театральный трюк!.. Однако вы одумались?

- Одумался, совершенно верно... Ведь вы мне говорили, что ваш муж на фронте, - вот я и догадался потом, что это именно он приехал, когда вы сидели на скамейке на набережной. Я только не мог понять одного, - и сейчас не понимаю, признаться, - как он мог меня увидеть...

- По его словам, разглядел вас в дверную щелку, куда почтальон письма и газеты просовывал, - объяснила Наталья Львовна.

- А-а... Вот в чем тут был секрет!.. А что догадка моя была правильна, я уж на другой день услышал: говорил кто-то, какая-то женщина.

- Эта женщина была, конечно, Пелагея, - кто же еще. Ну, хорошо, об этом довольно. Это мне больше совсем не нужно.

И, смотря прямо в слезящиеся глаза Жемарина, сквозь них и даже сквозь лесистую гору перед собою, Наталья Львовна добавила:

- А если я не встречу, кого хочу встретить, то... то, может быть, меня примут в труппу. Могут ведь принять, хотя бы сначала и на выходные роли, как вы думаете?

И, не дожидаясь, что ответит Жемарин, ответила себе сама:

- Конечно, примут! - и головой прикачнула уверенно.

- На сцену? А-а!.. Тогда вам лучше всего в Москву! - очень оживился Жемарин и даже взялся за рукав ее шубки, как бы с намерением помочь ей доехать до Москвы, но она коротко отозвалась на это:

- Нет там у меня знакомых...

Она почувствовала себя даже как бы оскорбленной им, этим любителем старинных построек: он не поверил в то, что ей суждена удача! И она отвернулась от него и пошла к своему фаэтону, где Силантий встретил ее бодро: