Цыц и перецыц

- Батюшка ты мой разлюбезный, - внушала ему Татьяна, - не пора ль тебе меня, сиротинушку, под венец утащить?

- Цыц и перецыц, - отвечал Демидов. - Успе-ется.

Демидов часто и подолгу живал в столице, не гнушался он и Европой, не раз бывая в краях заморских. Начудил он там, конечно, немало! Саксонцы, французы, голландцы видели в нем лишь сумасброда, дивясь его выходкам и капризам, за которые Демидов расплачивался чистоганом, денег не жалея: "только холодные англичане открыли ему глаза, подвергнув русского миллионера самой наглейшей эксплуатации, не постаравшись даже прикрыть ее внешними приличиями" - так писал Н. М. Грибовский, демидовский биограф, в самом начале XX века. Лондонским негоциантам удалось за большие деньги сбыть Демидову свою заваль, но Прокофий Акинфиевич этого им не простил.

- Мы тоже не лыком шиты, - решил Демидов, вернувшись на родину. - Я этой англичанке такую кутерьму устрою, что ажно весь флот без канатов и снастей останется.

Одним махом он скупил все запасы пеньки со складов столицы. Англичане же каждый год слали целые флотилии за пенькой. Вот приплыли купцы из Лондона, а им говорят:

- Пеньки нет! А какая была, вся у Демидова.

Сунулись они было в контору его, а там заломили за пеньку цену столь разорительную, что корабли уплыли восвояси с пустыми трюмами. Через год англичане вернулись, надеясь, что Демидов одумался, а Демидов, снова скупив всю пеньку в России, заломил цену еще большую, нежели в прошлом году, и корабли английского короля опять уплыли домой пустыми.

- С кем связались-то? - говорил Прокофий Акинфиевич. - Пущай они там негров или испанцев обжуливают, а "мохнорылым" русского человека обдурить не удастся. Вот и разорились.

Ах, читатель, если бы его месть пенькой и закончилась!

Нет. Оказывается, еще будучи в Англии, Прокофий Акинфиевич уже отомстил своим британским конкурентам самым ужасным способом. Он дал взятку сторожам британского парламента, весьма респектабельного учреждения, ночью проник в этот парламент. А там он спустил штаны и оставил - на память англичанам! - непревзойденный по красоте и благоуханный "букет" в кресле самого. спикера. Об этом в России пока ничего не знали.

- Да и кто узнает-то? - рассуждал Демидов. - Скорее промолчат, дабы перед всем миром не позориться.

В содеянном он сознался любимому зятю по дочери Анастасии Второй. Это был Марк Хозиков, происхождением швед, но обрусевший, который состоял секретарем при Иване Ивановиче Бецком, сыне князя Трубецкого от шведки, и вот через этих людей Демидов проворачивал свои дела в высших сферах правительства. Хозикову иногда он и плакался:

- Бывали у меня времена худые. Герцог-то Бирон моего братца Ваню на эшафоте колесовал, а другой братец Никитка в передней того же герцога лизоблюдствовал. За это сикофанство и получил он наследство от тятеньки, а мне остался хрен на патоке, в одной рубахе остался, даже посуду отняли. Веришь ли? Яко пес худой, из деревянной миски лакал языком, ложечки не имея. Слава богу, что Лизавета взошла, будто солнышко красное. Тут при ней-то люди русские и возрадовались.

В этих словах Демидова не все правда, но доля правды была: Бирон казнил и миловал, но заводы Невьянские он все же получил от отца, иначе с чего бы эти миллионы? Через Хозикова он знал, что Екатерина II не всегда им довольна. Еще в 1769 году она писала московскому губернатору: "Что касается до дерзкого болтуна Демидова, то я кое-кому внушила, чтобы до него дошло это, что если он не уймется, так я принуждена буду унимать его силой".

В чем же провинился Демидов?

Смолоду влюбленный в песни народного фольклора, не всегда безобидного для власть имущих, Прокофий Акинфиевич и сам пописывал едкие сатиры, глумясь над придворными императрицы. Узнав об этом, Екатерина распорядилась сжечь сатиры Демидова "под виселицей и рукой палача". Думаете, он испугался? Совсем нет. Напротив, Демидов само наказание превратил в потеху.

- Цыц и перецыц! - сказал он управляющему. - Завтра же ты проси сдать в наем все дома с балконами, что стоят вокруг эшафота с виселицей. А я разошлю приглашения знати московской, чтобы при казни она присутствовала со чадами, за это я их стану, яко Лукулл, особым обедом потчевать.

Мало того, к месту гражданской казни он привел громадный оркестр - с трубами, тулумбасами и литаврами. Когда в руке палача под виселицей вспыхнули сатиры Демидова, музыканты грянули праздничной музыкой, стали тут люди танцевать на площади, а сам Демидов сидел на балконе, весь в цветах, словно именинник, и аплодировал палачу своему:

- Браво-брависсимо. Всем цыц и перецыц!

Князь М. Н. Волконский, губернатор первопрестольной, прислал к Демидову квартального офицера с наказом - внушить Демидову, чтобы унялся, смирясь в благопристойности:

- А мои слова считать волей монаршей. Ступай.

Прокофий Акинфиевич принял квартального как лучшего друга, не знал куда посадить, стол для него накрыли лучшими винами и яствами, дрессированный орангутанг, зверило лютое, даже обнимал квартального, рыча что-то нежное.

- Друг ты мой ненаглядный! - сказал Демидов губернаторскому посланцу. - Волю монаршую я рад исполнить, и первую чару опорожним за здоровьице нашей великой матушки-государыни. Мудрость-то! Мудрость-то у ней какова!

Тут и Танька, тряся грудями, в ладоши хлопала:

- Пейдодна, пейдодна, пейдодна, пейдодна.

Через полчаса квартальный офицер валялся под столом:

- Эй, люди! Теперича начнем казнить его, как положено.

Пьяного раздели донага, обрили наголо, словно каторжного. Демидов велел не жалеть для него меду. Квартального медом густо намазали, обваляли в пуху лебяжьем и отнесли почивать в отдельную комнату - чин по чину. А возле копчика приладили ему хвост от лисицы - зело нарядный, изрядно пушистый.

- Пущай дрыхнет, - сказал Прокофий Акинфиевич.

А сам через замочную скважину наблюдал за ним потихоньку, дожидаясь его приятного пробуждения. Только увидел, что стал квартальный разлеплять светлые очи, медом заплывшие, тут он и ворвался в комнату - с угрозами и криком:

- Как ты, офицер полиции, смел являться ко мне с изъявлением воли монаршей в таком непотребном виде? Вставай, сейчас я тебя явлю губернатору, чтобы он наказал тебя.

История гласит, что полицейский упал к ногам Демидова, умоляя не позорить его, но Демидов велел слугам тащить его по Москве к дому Волконского, чтобы все москвичи наглядно убедились, каковы у них квартальные. Бедный квартальный даже хвоста у себя не заметил, так и шел по улицам, лисьим хвостом помахивая, и лишь перед домом губернатора Демидов смилостивился, сказав, что "прощает" его, и подарил полицейскому парик, дабы накрыть бритую голову, а заодно дал ему мешок с золотом, чтобы тот худого о нем ничего не сказывал.

Пишу я вот это, читатель, а перед глазами у меня все время стоит знаменитый портрет Прокофия Демидова гениальной кисти Левицкого, что ныне украшает залы Третьяковской галереи. Помните, наверное, что Демидов изображен на фоне цветущего сада в халате и колпаке, эдакий добрый дедушка, он с небрежной деловитостью облокотился на садовую лейку. Представляя это гениальное полотно русской общественности, Сергей Дягилев в 1902 году писал: "Великий благотворитель и не менее великий чудак, Прокофий Акинфиевич, всю жизнь заставлявший говорить о себе не только провинциальное общество Москвы, не только всю Россию, но и все европейские центры, которые он посетил во время своего экстравагантного путешествия."

Между тем, читатель, Демидова подстерегала беда, связанная именно с этим его "экстравагантным" визитом в Англию и - особенно - с тем "букетом", который он там оставил.

Англичане, как выяснилось, ничего не прощали!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы, читатель, сейчас немало рассуждаем и пишем о матерях-отказницах, кои оставляют своих детишек в родильных домах или приютах. Увы, с этой же проблемой я столкнулся впервые - не удивляйтесь! - еще при написании романа "Фаворит". Как это ни странно, но во второй половине XVIII века, осиянного высокой нравственностью народа и учением христианства, такое тоже случалось.