История московской войны

Что бы мы ни говорили, иного выхода не было: оставив часть войска в обозах и осадных острожках, свои силы мы были вынуждены разделить. В сумерках, крадучись, чтобы не заметили осажденные, мы вышли из обоза. К тому же нас заслонили кусты, за которыми мы располагались. Было это 4 июля 1610 года, в ночь с субботы на воскресенье. Сколько нас вышло, не ведаю, может быть тысячи четыре. Мы рассчитывали идти всю ночь, полагая, что войско неприятеля застанем под Клушиным. А они той ночью, миновав Клушин, продвинулись на милю к нам.

Три мили пришлось нам идти лесом, а потом, когда вышли в поле, первым хоругвям надо было подождать, пока все войско не выйдет из Царева. И тут произошла первая ошибка: мы его ждать не стали. Пока мы, оторвавшись, ушли вперед, стало светать. Думая только о Клушине, мы здорово разминулись с неприятельским войском. Случилось так, что у наших немцев заиграли сбор. Услышав звуки трубы, мы стали возвращаться, ибо зашли в какие-то труднопроходимые места. Находясь рядом с неприятельским войском, мы готовились к сражению, а ударить на них, не готовых к бою не могли, ибо из-за той самой ошибки (когда, выйдя из леса, не дождались своих) были вынуждены стоять над неприятелем и ожидать [свое] войско.

Пока мы дожидались наших, немцы и москвитяне нас тоже заметили и потому имели достаточно времени для приготовлений. Немецкое войско, пройдя из своего обоза вперед, встало за плетнями, пехоту они поставили справа от себя. Москвитяне встали слева, возле своего обоза, который они уже начали укреплять частоколом и строить острог.

Выстраивались мы в широком поле, а наступать то и дело приходилось в поле более узком, к тому же на пути попалась деревушка. Хоть мы и не желали этого, но из-за деревни, а также из-за тесного поля наш строй нарушился. Одна часть наших встретилась с немецкими передними рядами, причем к ним пришлось продираться через плетни, и не везде в плетнях можно было найти проход, через который прошла бы шеренга в десять лошадей. Это место помогло немцам задержать нас, их конница три раза возобновляла стрельбу, пока другая часть [нашего] отряда внезапно не ударила их сбоку. Мы оттеснили немцев и сбоку, и спереди, а немалую часть их войска во главе с самим Понтусом завернули и погнали между московскими и немецкими обозами. Понимая, что проиграл, Понтус с несколькими сотнями человек бежал от нас несколько миль.

Стали вступать в сражение и остальные отряды с обозами и пехотой. Другая часть наших из упомянутого разделившегося отряда встретилась с москвитянами и погнала их так, что немалая часть неприятеля побежала, подобно Понтусу, но наши преследовали их недолго. Тут со своим обозом вступила в сражение еще одна часть москвитян во главе с гетманом Дмитрием Шуйским.

Здесь среди других достойны добрых слов ротмистры Адам Мархоцкий, пан Енджей Фирлей и Кшиштоф Васичинский. Когда вся иноземная пехота выстроилась за частоколом при своем обозе, пан Фирлей со своей свежей хоругвью (другие уже поломали копья) храбро ударил на нее и разметал. Мы с Васичинским помогали ему, имея только ручное оружие, ибо, переломав копья, могли вступить в схватку, имея в руках только сабли.

Копья уцелели только в хоругви Вильковского (к тому времени уже убитого), поручиком которой был Юзеф Цеклиньский. Эта хоругвь удержала для нас поле боя в то время, когда все другие смешались, а иные погнались за неприятелем; и с ней вступать в схватку нам было легче. Эта хоругвь выдержала-таки удар, даже московские пушки не могли сдвинуть ее с места. Но пушки погубили коней и челядь, пали несколько важных персон (среди них — Янчинский).

В том сражении трудно пришлось нам только с немцами, и если бы Понтус не сбежал, встреча с ними была бы опасна. Тогда погибло немало наших ротмистров и товарищей, пал среди них и храбрый муж Станислав Бонк Ланц-коронский, а из товарищей — Анджей Борковский из хоругви гетмана. Полегло на поле и около двух сотен немцев. Затем приготовились к схватке и мы, и москвитяне, и немцы. Мы только смотрели, — все поле между нами и неприятелем было пусто. Москвитяне тем временем начали с нашими гарцы, на которые с их стороны приехали два немца. Немного погарцевав, они подняли шляпы и поскакали к нашим. Потом приехало еще шестеро немцев, и они поступили так же. Раз от разу немцев переходило к нам все больше. Некоторые из наших уже ничего не предпринимали, а только подъезжали к немецким полкам и зазывали: «Сюда! К нам! Уже больше сотни ваших перебежало!» В конце концов немцы дали знать, что хотят вести переговоры: дайте, мол, залог. Мы дали им племянника гетмана пана Адама Жолкевского [145] и пана Петра Борковского: оба знали различные языки (такие нам тоже были нужны, ибо войско неприятеля состояло из разных народов). Прислали замену и немцы. Когда мы обменялись людьми и переговоры шли уже основательно, вернулся из своего бегства Понтус. Он захотел воспрепятствовать переговорам, но сделать этого никоим образом не смог.

Москвитяне, поняв, что немцы ведут переговоры, стали готовиться в дорогу и собирать палатки. Мы поняли, что они решили бежать. О том, что москвитяне бегут, дали нам знать и из немецкого войска. Мы двинули наши хоругви: одни пошли на обоз, бить тех, кто там остался, другие ринулись в погоню за убегающими. Гетман вел переговоры с немцами, — против всей мощи неприятеля мы могли его охранять всего несколькими хоругвями.

Быстро возвратившись из погони, наши снова построились, а там и переговоры завершились. Иноземное войско должно было идти в наш обоз вместе с нами, кроме Понтуса, который, устно переговорив с паном гетманом, отпросился для какой-то своей надобности к крепости Погорелой [146] и уехал туда с несколькими сотнями своих людей, обещая гетману скоро вернуться.

В тот же день, в воскресенье, мы все вместе двинулись к обозу. Подошли к нему на следующий день, в понедельник. Осажденные москвитяне ни о чем не ведали, о нашем походе против их подкреплений тоже. И слава Богу: если бы узнали, наши, которых там оставалось немного, были бы без труда разбиты.

После похода мы рассказали осажденным, что их подкрепления разбиты, а иноземное войско, шедшее к ним, теперь находится с нами. Показали мы и другие свидетельства победы, показали и пленных, а среди них — важного боярина Бутурлина [147]. Но москвитяне упорствовали, не веря нам, и сдались только через неделю и то с условием: никому иному, кроме королевича Владислава, крест не целовать.

К войску под Смоленск мы сразу отправили послов: пана Зборовского, пана Струся и некоторых других. Был послан к королю и я, чтобы отдать ему знаки победы в Клушинской битве и сообщить, что стоявшие в остроге восемь тысяч московского войска целовали крест на имя Е[го] В[еличества] Королевича, желая его в государи [148].

Сигизмунд III пытается взять Смоленск

В ожидании ответа пришлось нам немалое время задержаться под Смоленском, ибо Его Величество Король и сам, если бы мог взять Смоленск, рад был бы поспешить к столице. Для взятия крепости все уже было готово: поставили коши, закатили пушки, пехота заняла шанцы, — только из пушек еще не начинали обстреливать. Впрочем, москвитянам весьма помогло то, что они не знали, откуда начнется приступ. Уж очень долго стояла наша батарея напрасно. Москвитяне тем временем насыпали за стеной очень широкий вал такой же высоты, что и стена, протянув его в длину на столько, на сколько им было нужно. Между стеной и валом они вырыли глубокий ров, а по бокам, где вал заканчивался, поставили оснащенные ружьями штакеты.

Тем временем пришло точное известие, что столица поддалась, в связи с чем наши под Смоленском устроили большой триумф и объявили жителям, чтобы те по примеру столицы тоже сдались [149]. Но те не захотели нашим верить, только сказали: «Если правда то, что вы говорите, то ступайте к столице, чья столица будет, того и мы». А вскоре после триумфа мы начали обстреливать стены из пушек. За несколько дней была обрушена немалая часть стены, хорошо пробиты три башни, а стрелявшие оттуда вытеснены. Затем наши пошли на приступ. Товарищи из смоленского войска спешились и пошли на штурм.